ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ - Паньоль Марсель - Страница 58

И я благословил имя Распаньето. Я не был с ним знаком, но я видел его перед собой как живого: добрый черноусый великан, он, как и я, плохо знает умножение, и вот он вручает пале ключ от ящика, набитого золотом.

— На друзей не всегда можно рассчитывать, — сказала мама.

— Знаю. Но Распаньето мне очень обязан. На выпускных экзаменах я подсказал ему решение задачи. Есть еще кое-что, чем я могу себя успокоить. Я никогда тебе об этом не говорил, но у меня есть железнодорожные акции на семьсот восемьдесят франков. Они лежат в географическом атласе.

— Не может быть! — воскликнула мама. — Так ты способен от меня что-то скрывать?

— Ну да, это на черный день: если кто заболеет, может операция понадобится… Я ведь хотел сделать получше. Пожалуйста, не думай, что…

— Не оправдывайся, — сказала мама, — я сделала то же самое. Но у меня только двести десять франков. Это все, что удалось скопить, откладывая понемножку из тех пяти франков, которые ты даешь мне каждое утро на покупки.

Я тотчас сложил в уме семьсот восемьдесят плюс двести десять — это будет девятьсот девяносто франков. Кроме того, в моей копилке хранилось семь франков. И я знал, как ни скрытен был Поль, что у него есть по крайней мере четыре франка. Итого, значит, будет тысяча один франк.

У меня сразу отлегло от сердца, и мне очень захотелось подойти к ним и сказать, что незачем искать службу, если у нас есть больше тысячи франков. Но тут ко мне нежданно-негаданно подкрался сон и сыпнул в глаза полную пригоршню песку. Я на четвереньках взобрался наверх к себе в комнату и мгновенно заснул.

Когда я утром проснулся, отца не было дома, он уехал в город. Я решил, что он отправился к своему «картофельному» другу, чье имя я никак не мог припомнить. Мама, напевая, убирала комнаты. Лили пришел поздно, к девяти часам. Он сообщил мне, что поведал обо всем своему отцу, который сказал:

«Этого сторожа я знаю. Никто, как он, донес городской таможне, что Мон е Парпайон спрятал от досмотрщиков в тулье своего котелка четырех дроздов. Они оштрафовали Мона на четыре франка. Пусть только этот сторож сунется к нам на холмогорье — сразу получит пулю, которая ему с нас причитается».

Это была утешительная весть, но пуля все равно опоздала бы.

— Ты говорил с почтальоном? Лили замялся.

— Говорил, — ответил он, — почтальон уже все знает, он сам нынче видел сторожа.

— Где?

— В замке, носил туда письма.

— И что тот сторож сказал?

— Все. — И Лили сделал над собой усилие, чтобы выговорить эти слова. — Он как раз составлял протокол.

Вот это была ужасная новость!

— Почтальон попросил его не составлять протокол, а сторож бурчит: «Ну, в этом удовольствии я себе не откажу». Тогда почтальон спрашивает: «Почему?» А сторож говорит: учителя, мол, всегда гуляют, у них вечно каникулы. А почтальон тогда и скажи ему, что твой отец — это тот самый охотник, который убил королевских куропаток, а сторож тогда отвечает: «Плевал я на них», и давай опять писать протокол, и почтальон говорит — сразу видно, он прямо-таки получает удовольствие.

Сообщение Лили меня сразило. Он вынул из котомки две великолепные сосиски, и я подумал: с чего это вдруг?

Лили объяснил:

— Они отравленные. Отец кладет в них яд, а ночью разбрасывает у курятника для лисиц. Если хочешь, мы сегодня вечером бросим их через садовую ограду у замка.

— Ты хочешь отравить его собаку?

— А может, и его самого, — невинно сказал Лили. — Я выбрал самые красивые сосиски, чтобы его на них потянуло. Если он положит в рот хоть крошку, он загнется, как судейский крючок.

Чудесная мысль! Я залился радостным смехом. Одно плохо: сторож помрет только послезавтра (если счастье улыбнется нам, а не ему), и это не помешает протоколу прибыть по назначению.

И все же мы решили в тот же вечер подбросить сосиски — наше орудие мести. А пока мы пошли расставлять ловушки в ложбине Района. До полудня мы рвали с корявых деревьев в чьем-то заброшенном саду зеленый миндаль и рябину. Возвратясь в ложбину, мы при первом же обходе нашли в ловушках шесть овсянок и «корсиканского дрозда».

Дома, разложив добычу на кухонном столе и опорожнив наши сумки, я вскользь заметил:

— Если есть дичь, миндаль, рябина, полевая спаржа и грибы, то бедная семья может жить сытно хоть год.

Мама отвела руки в стороны — они были в мыльной пене, — подошла ко мне и, нежно улыбнувшись, поцеловала в лоб.

— Не волнуйся, глупыш,-сказала она,-мы еще не так бедны.

Лили завтракал с нами, и ему оказали великую честь, усадив на место моего отца, которого ждали только к вечеру. Я рассуждал о сельской жизни и заявил, что, будь я папой, я стал бы земледельцем.

Лили, который, по-моему, в этом понаторел, расхваливал горох: горох дает хороший урожай, неприхотлив, он не требует ни поливки, ни удобрений, ему вроде даже земли не нужно, он питается одним воздухом. Затем Лили стал расхваливать скороспелую фасоль, которая всходит прямо-таки молниеносно.

— Сделаешь в земле лунку, положишь туда фасоль, засыплешь ее сверху, а потом давай бог ноги, не то она тебя догонит. — Глянув на маму, он добавил: — Я, понятно, малость заливаю, но я просто хочу сказать, что она быстро растет.

В два часа мы отправились в поход втроем с Полем: он был мастер выковыривать улиток из трещин в старых стенах или из пней оливы. Мы трудились без передышки часа три и запаслись провиантом, чтобы неминуемое разорение не застало нас врасплох. К шести вечера мы двинулись в обратный путь, нагруженные миндалем, улитками, терновыми ягодами, прекрасными синими сливами, украденными в саду по соседству, и сумкой почти спелых абрикосов, сорванных с очень старого дерева, которое вот уже пятьдесят лет упорно плодоносило среди развалин покинутой хозяевами фермы.

Я радовался, что преподнесу матери эти дары, но увидел, что она не одна; она сидела на террасе напротив отца, который, закинув голову, жадно пил из глиняного кувшинчика.

Я подбежал к нему. Отец, видимо, изнемогал от усталости; ботинки его были в пыли. Он нежно обнял Поля и меня, потрепал Лили по щеке и усадил к себе на колени сестрицу. Затем, обратившись к матери, словно нас здесь не было, стал рассказывать: