Я была первой - Панколь Катрин - Страница 39

– Пиши, – говорит он, и я пишу.

– Хорошо, – говорит он, – продолжай в том же духе, – и я продолжаю.

– Тебе нужно постричься, – говорит он, и я по­слушно расстаюсь с волосами.

– Слишком коротко, – замечает он, и я снова их отращиваю.

Он запрещает мне краситься, и я отказываюсь от красной и розовой помады, бежевого тонального крема, переливчато-каштанового контура.

– Я хочу сделать тебе пирсинг, или, может быть, татуировку, – говорит он, – пока не решил.

Я позволяю делать со своим телом все, что ему заблагорассудится.

Он говорит, что нам покорятся все вершины мира, и я мысленно вдыхаю заснеженный горный воздух.

Он говорит, только ты и я, между богом и дьяво­лом, и я принимаю поцелуи и удары, подставляю губы и все тело, доверяю ему свою судьбу.

Я больше не могу без него жить.

Еще в начале нашего романа, когда мы много разговаривали по телефону – ты звонил мне по де­сять раз на дню, чтобы поговорить о дожде, о солн­це, о прочитанных за завтраком газетах, о подроб­ностях твоей работы и твоей ко мне любви – еще тогда я сказала тебе, что у тебя часто меняется голос.

У тебя их было несколько. Один – властный, рез­кий, начальственный, таким голосом ты всегда разго­варивал, когда звонил мне с работы, где привык ко­мандовать, единолично принимать решения и гонять подчиненных, другой – нежный и чувственный, так ты разговаривал, когда звонил мне вечером, лежа в постели, и наконец, еще один – быстрый, отрывистый и невнятный, свидетельствовавший о том, что ты взволнован, оскорблен или раздосадован. В послед­нем случае ты говорил скороговоркой, проглатывал каждое второе слово, и мне приходилось переспра­шивать. Если ты не соглашался говорить четче и мед­леннее, я старалась угадать хотя бы самый общий смысл твоих слов. Мне казалось, что ты летишь на полной скорости, будто за тобой по пятам гонится страшный враг, или тебя взяли в заложники, приста­вив к виску пистолет. Мы иногда даже ссорились из-за твоих голосов номер один и номер три. Первый был для меня слишком сухим и безличным, послед­ний – таким возбужденным, что мне становилось не по себе. Ты выходил из себя, говорил, что я преувели­чиваю, что нужно просто внимательнее слушать, или заявлял, что у меня проблемы со слухом и мне нужно лечиться.

Я легко различала эти три голоса, и каждый раз, когда ты звонил, могла определить как ты себя чув­ствуешь: нормально, прекрасно или неважно.

В тот вечер в твоем голосе слышалась досада, ты комкал фразы.

– Что-то не так? – ласково переспросила я, слов­но говорила с заикающимся от волнения ребенком.

– Нет, нет… Все в порядке.

– У тебя грустный голос. Что-нибудь случилось? – Нет, ничего особенного, просто…

Ты колеблешься, слышно, что ты в отчаянии.

– Это так глупо… Я только что вспомнил… Завт­ра же… Я совсем забыл… Завтра День Матери, и мне придется ужинать с родителями.

День Матери! Я должна позвонить своей матери. Она придает большое значение поздравлениям с Днем Матери, именинами и Днем Рождения, ново­годним и рождественским открыткам. Она весьма щепетильна в отношении праздничных дат, и все­гда обводит в календаре все именины и дни рожде­ния. Даже когда мать на меня сердится, и мы друг с другом не разговариваем, она посылает мне клочок бумаги, чаще всего – использованный конверт или обертку, на котором ровным и четким учительским почерком выводит: «Поздравляю с Днем Рождения. Мама». Меня забавляет, как строго она придержива­ется правил хорошего тона. Она привыкла посту­пать как принято, ее этому долго и упорно учили. Ее поздравления смотрятся белым церковным одеяни­ем поверх лохмотьев. Она кривит душой, послушно следуя чувству долга, потому что такова традиция, и она, примерная мать, не может от нее отступить. Она тщательно соблюдает ритуалы, поэтому ее совесть чиста, ей не в чем себя упрекнуть.

– Значит мы не увидимся?

Я произношу эти слова легко и игриво, чтобы из­бавить тебя от тоски.

– Нет… или только после ужина.

– Как хочешь. Давай созвонимся к концу празд­ника.

Ты мрачно соглашаешься и вешаешь трубку.

Раз уж завтра День Матери, отпразднуем его по полной программе!

Я приглашу свою мать в ресторан.

Я звоню брату в надежде, что он к нам присоеди­нится.

– Мне что-то не хочется… Я ей утром позвоню, поздравлю. А вечером поужинайте без меня. Ты не сердишься?

– Лучше бы ты пришел… Поговорили бы о чем-нибудь другом… А то я долго потом буду плакаться.

– Нет уж спасибо! В отличие от вас всех я провел с ней семь лет на Мадагаскаре, так что вы – мои должники по гроб жизни.

– Они небось уже прислали по открытке, те двое!

– Разумеется, не дети – а живой идеал!

Мои старшие брат и сестра. Безукоризненные в своем лицемерии. Они заблаговременно отправляют открытки, чтобы ублажить мать, а на следующий день присылают цветы. Они делают это каждый год. Где бы ни находились, на северном полюсе или в Джа­карте, они никогда не забывают поздравить мать. Они пишут рождественские поздравления на обороте цветных фотографий. Сестра снимается с мужем и целым выводком детей. Брат позирует на фоне ком­пьютеров в своем кабинете – он преуспел в этой жиз­ни и объездил весь мир. Чванливый Бигбосс в самом расцвете сил. Они чего-то добились, – трубит мать, глядя на нас с братиком, – вот что значит вовремя уе­хать. А вы все упрямитесь и продолжаете жить в стра­не, где у власти – коммуняки, на улицах – бастующие, а безработные требуют себе зарплаты! Вот если бы я вышла за американца, ноги бы моей здесь не было!

И снова пленка перематывается назад, и одно за другим перед нами проходят горькие разочарования ее многострадальной жизни. Возражать бесполезно, она и слова не дает вставить, только просверлит в от­вет своим убийственным взглядом и наградит из­любленным припевом: «Вы меня не любите, даже не пытаетесь мне угодить. За что мне такое наказание!»

Она не хочет никуда идти. У нее нет желания оде­ваться и делать прическу, она предпочла бы смот­реть Деррика. Я пытаюсь ее уговорить. Я собираюсь сводить ее «К Жерару», в маленький ресторанчик, владелец которого – мой старый приятель, так что наводить красоту ей совершенно необязательно. К тому же, я за ней заеду, а потом провожу ее домой, так что разбойное нападение ей не грозит. Моя мать все время чего-то боится. При виде любого «гостя с юга», она судорожно сжимает сумочку, в душе про­клиная неуклонно возрастающую преступность и недальновидность правительства, впускающего в страну всех этих людей, от которых ничего хороше­го ждать не приходится! Ты только посмотри, что творится в пригородах! Куда ни плюнь – всюду не­гры да арабы! Хуже, чем в Нью-Йорке!

Я не вполне согласна с последним ее утверждени­ем, но не смею возражать и продолжаю ее уговари­вать. Я вдруг понимаю, что для меня жизненно важно отметить с ней День Матери. «В конце концов, ты же моя мама, – говорю я, когда все остальные аргументы исчерпаны, – с какой стати ты потратишь этот вечер на Деррика, когда родная дочь зовет тебя в ресторан!»

«Ну раз ты так настаиваешь…» – вздыхает она.

Жерар оставил для нас свой лучший столик. Он предлагает матери выбрать «ужин дегустатора», чтобы попробовать все его фирменные деликатесы. Мать смотрит на него с подозрением, будто он втя­гивает ее в сомнительную сделку, но добродушие Жерара непоколебимо, и она через силу уступает.

– Можно будет забрать с собой все, что мы не до­едим, как это делается в Штатах? – интересуется она.

– У них это называется doggy bag[25].

Она прекрасно знает, что во Франции это не при­нято. Она спрашивает специально, чтобы лишний раз доказать мне, что французы не умеют жить по-человечески. Как можно оставлять еду, за которую ты заплатил!

– Нет, мама, здесь так не делают, и ты сама это знаешь.

Ее раздражает мой твердый, уверенный голос. Ее все во мне раздражает. Она замечает на мне золотые часы и интересуется: – Новые? – Да, мне их подарили. – Повезло!