Миров двух между - Абдуллаева Сахиба - Страница 68

По какой же причине деятели искусства тех времен не заинтересовались новыми представлениями о грядущем?

Этот вопрос, безусловно, должен быть адресован искусствоведам и историографам, ибо он требует для своего разрешения специальной и очень серьезной аргументации. Однако не могу удержаться, чтобы не высказать здесь нечто вроде интуитивной догадки (возможно, “крамольной”, но кое-что, на мой взгляд, объясняющей). Сдается мне, что литературы новых представлений о грядущем (помните? Это — определение жанра научной фантастики) в античные времена и в средневековье не было потому, что у людей того времени не было грядущего как философской категории мировосприятия. В этом смысле у них было прошлое и настоящее, а вот грядущего как новой, отличной от настоящего, качественно иной будущности их потомков, по-видимому, не было, — мир был для них достаточно статичным, чтобы не иметь причин интересоваться возможными изменениями образа жизни общества в будущем. Они всерьез полагали (и не без основания), что их потомки будут жить точно так же, как сами они живут в настоящем, поэтому будущее не сулило им ничего особенно уж загадочного. Десятки поколений людей жили в одном и том же ритме жизни, пользовались одними и теми же орудиями труда, имели дело с одними и теми же религиозными догмами, опирались на одну и ту же мировоззренческую систему. Однажды заведенный, как часовой механизм, ритм бытового уклада нарушался тоже довольно однообразно: сменой правителей, актами милитаристского насилия, стихийными бедствиями, в эпоху городов — пандемиями. После этого все возвращалось на круги своя. Об этом свидетельствуют практически все литературные памятники античности и средневековья. В том числе — и классическая “фэнтэзи” средневековых арабов “1001 ночь”, с которой знакомы даже школьники. Героев “1001 ночи” грядущее нисколько не занимает, потому как ни интересы личности, ни интересы общества в целом не выходят за пределы раз и навсегда обозначенного мирового круга. Время шло, века сменяли друг друга, а изменения в текущей размеренной жизни были столь незначительны, что поколения людей сменялись чаще, чем менялось лицо привычного им мира.

Мне могут возразить: а как же быть с процветавшими во все века гадалками, предсказателями будущего, астрологами? Как быть с библейским Апокалипсисом, наконец?

А никак. Потому что к нашей проблеме это не имеет отношения. Гадалки и астрологи “предсказывали” не судьбы мира, а вариабельность биографии заказчика. Причем — в пределах вполне стандартных представлений о настоящем времени. С Апокалипсисом сложнее. Этот замечательный литературный памятник седой древности для религиозно настроенных людей до сей поры представляет определенную мировоззренческую ценность и даже играет роль своеобразного маяка в туманах Ойкумены: многие из них считают Апокалипсис заслуживающей доверия книгой предсказания будущих судеб человечества и населенного мира. Книгой, так сказать, суперфутурологического прогноза. На самом же деле знаменитые откровения Иоанна Богослова есть не что иное, как живописный литературный коллаж… запугиваний, угроз, проклятий, протестов. Да, вполне прагматических протестов угнетенных против поработителей, конкретно — жителей древней Иудеи против жестокого владычества Рима. Конечно, все это подается в форме сакрально-пророческого сюжета, в котором факт предсказания будущего, по сути дела, является фактом религиозно-мистической угрозы. То есть наличие грядущего в Апокалипсисе было необходимо его авторам постольку, поскольку им было необходимо высказать идею Великого Возмездия. Эту идею, само собой разумеется, следовало отнести подальше — в будущую жизнь — по той простой причине, что историческая обстановка, современная авторам откровений Иоанна Богослова, не оставляла жителям ближневосточных провинций Римской империи надежд на достаточно скорое избавление от векового гнета. Другими словами, религиозно-фантастические “предсказания судеб человечества и мира” появились на пергаментах Апокалипсиса не потому, что авторы ставили перед собой целью футурологические изыскания, отнюдь. Те из читателей, кому довелось ознакомиться с откровениями Иоанна Богослова, знают: основной акцент в этой уникальной по своим художественным достоинствам книге сделан на антагонизме праведного и греховного. Суровая непримиримость к порокам общества, крайнее недовольство состоянием общественных отношений и отсюда — мрачно-мстительный характер пророчеств, угроз. Ужо погодите, будет вам кара! Будет голод, мор, война, конец света, Страшный суд — вот что вам будет за все ваши несправедливости, за вашу неправедность!.. Правда, перед “концом света” обещано “тысячелетнее царство божье на земле” — для праведников, разумеется. Этакая тысячелетняя передышка перед Страшным судом. Идея Страшного суда — идея кладущего конец всему сущему на земле божественного акта — фактически лишает человечество будущего. На Страшном суде души людей подлежат окончательной сортировке: одни — в эмпирей для вечного блаженства, другие — в преисподнюю на вечные муки. Там и там — вечная статика, полная невозможность каких-либо перемен. Поэтому вряд ли Апокалипсис создан с целью зондажа грядущего пытливой мыслью. Скорее — с целью как следует припугнуть кого нужно. Понятно, это не одно и то же.

Литература новых представлений о грядущем, совершенно очевидно, могла возникнуть только в эпоху достаточно существенных изменений облика мира за время жизни одного лишь поколения людей. Естественно, мера достаточности такого рода изменений четко коррелируется с образовательно-культурным уровнем различных слоев населения. Даже в середине прошлого века она была чрезвычайно неодинакова для, скажем, полуграмотного российского крестьянина, с одной стороны, и, с другой — для писателя В. Ф. Одоевского, раньше Ж. Верна ощутившего потребность приступить к созданию научно-фантастического романа (этот роман под названием “4338-й год”, к сожалению, не был окончен). Высокообразованному, проницательному и хорошо информированному человеку было, бесспорно, легче уловить биение пульса нового времени (этим же, кстати, объясняется феномен еще более ранних, “дожюльверновских” научных фантастов — Т. Кампанеллы, И. Кеплера и др.). Но с каждым годом темп изменений привычного облика повседневности нарастал буквально по экспоненте: уже сын потревоженного нами для сравнения сельскохозяйственного персонажа располагал информацией о железной дороге, паровозах, локомобилях, дагерротипии, телеграфе, пароходах и, главное, — о машиностроительных заводах.

А внук? Внуку пришлось иметь дело с автомобилями, тракторами, аэропланами, кинематографом, беспроволочным телеграфом, а во время службы на флоте — со сложнейшими механизмами, электромашинами и механоавтоматикой броненосцев и подводных лодок. Техника в союзе с наукой обеспечила условия полной победы крупной машинной индустрии, попутно обострив социальные противоречия до детонации. Отполыхали войны и революции, и вот уже миллионоградусные термоядерные вспышки высветили длинный ряд глобальных неурядиц, взревели двигатели космических кораблей, ноосфера Вернадского содрогнулась от опережающих друг друга взрывов — демографического, экологического, информационного… Казалось, грядущее опережает сроки своего прихода, волны его вдруг обрели способность захлестывать настоящее. Для сравнения: в первой четверти прошлого века часовых дел мастерами были созданы первые в мире миниатюрные часы для ношения на руке (заказ жены Наполеона I Марии Луизы), а в последней четверти нашего века автоматическая межпланетная станция прислала нам из космических далей четкие фотографии Урана и его загадочных спутников! Со дня создания первых наручных часов до момента высадки людей на поверхность Луны прошло всего полтора столетия! За каких-нибудь три десятка лет человеческий разум создал себе в помощь разветвленную систему усилителей интеллекта — комплексы электронно-вычислительной техники, и сейчас ни у кого не осталось сомнений, что овладеть стремительно меняющимися ситуациями в современном мире будет способно только общество высокой компьютерной компетенции. Жанр НФ психологически готовит люден и к этому.