Черная книга - Памук Орхан - Страница 17

Позвонив в редакцию и узнав, что Джеляль-бей еще не появился, Галип связался с Искендером. Он сказал, что нашел Джеляля, что Джеляль в принципе не против встретиться с английскими телевизионщиками, но в настоящее время очень занят. Искендер сообщил, что англичане пробудут в Стамбуле еще минимум шесть дней. Им очень хвалили Джеляля, и он уверен, что они подождут свидания с ним; если Галип хочет, он может сам позвонить им в гостиницу «Пера палас» (Одна из первых (1895 г. ) гостиниц в центре Стамбула, в районе Бейоглу).

«Глаз»

Случай, о котором я расскажу, произошел со мной зимней ночью. Это было нелегкое для меня время: первые и трудные годы журналистского труда остались позади, но усилия, потраченные на то, чтобы добиться минимального признания, давно иссушили волнение, с которым я осваивал свою профессию. Холодными зимними ночами я говорил себе: «Все-таки я сумел удержаться!» Но вместе с тем я понимал, насколько опустошен. Как раз в ту зиму у меня началась бессонница, которая стала мучением всей моей жизни, и я иногда оставался до поздней ночи в редакции вместе с дежурным по номеру и готовил некоторые материалы, которые не смог бы написать при дневном шуме и суете. Вечер как нельзя лучше подходил для подготовки материалов в рубрику «Хочешь —верь, хочешь – не верь», довольно модную в то время и в европейских газетах и журналах. Я раскрывал какую-нибудь европейскую газету с уже сделанными вырезками и внимательно рассматривал иллюстрации в рубрике «Хочешь – верь, хочешь – не верь» (изучать какой-либо иностранный язык я считал ненужным, более того, мешающим полету моей фантазии); рассмотрев рисунки, я тут же брался за ручку и с воодушевлением писал то, на что они меня вдохновляли.

В ту зимнюю ночь во французской газете («Иллюстрасьон») я увидел монстра со странной мордой (один глаз внизу, другой наверху); посмотрев некоторое время на это изображение, я одним махом набросал материал об одноглазых чудовищах: я вкратце изложил прошлое этого существа, которое пугало юных дев в «Деде Коркуте» («Сказки моего деда Коркута» – название тюркского эпоса), видоизменяясь, являлось под именем Циклопа в поэме Гомера; было самим Даджалом в «Истории пророков» Бухари (Бухари (810 – 869) – ученый и знаток хадисов (преданий о поступках и изречениях Мухаммеда) из Бухары.); входило в гаремы визирей в сказках «Тысячи и одной ночи»; плясало в пурпурном одеянии перед встречей в Дантовом раю с прекрасной Беатриче, которая казалась мне такой знакомой; преграждало путь караванам в «Месневи» Мевляны Джалалиддина; я написал, на что похож этот странный и единственный глаз, сидящий прямо посередине лба, как темный колодец, почему он заставляет нас вздрагивать, почему надо бояться и избегать его; после всего этого я добавил к своему исследованию два рассказика, которые как-то сами оказались на кончике пера, сочинились в пылу душевного подъема: некий человек, живущий в одном из бедных кварталов на берегу Золотого Рога, по ночам входит в грязную, покрытую пятнами мазута воду, идет неизвестно куда и встречается с чудовищем, а некоторые говорят, что он сам и есть одноглазое чудовище, и в полночь он направляется в дорогие публичные дома Пера, и девушки пугаются и падают в обморок, хотя ведет себя чудовище вежливо и его даже называют лордом.

Оставив материал художнику, обожавшему подобные темы (я и записочку написал: пусть чудовище будет с усами и в сапогах), я вышел из редакции после полуночи и, поскольку мне не хотелось сразу возвращаться в свою пустую и холодную квартиру, решил побродить по старым улицам Стамбула.

Я шагал по кривым и пересекающимся окраинным улицам, которые постепенно сужались и становились все темнее. Я шел, сопровождаемый звуком собственных шагов, под слепыми окнами темных домов, эркеры которых почти вплотную подходили друг к другу. На эти заброшенные богом, забытые улицы не решались ступать не только стаи собак, сонные сторожа и наркоманы, но даже призраки.

Почувствовав, что за мной откуда-то наблюдает «глаз», я поначалу не придал этому значения, решил, что это ощущение возникло под влиянием только что написанной мною статьи: я считал, что никакого глаза нет ни в боковых окнах нависающих над улицей покосившихся эркеров, ни во тьме заброшенного пустыря. Наблюдающий «глаз» был моей неясной фантазией, и мне не хотелось обращать на него внимание. Вокруг была абсолютная тишина, лишь доносились свистки сторожей да лай собачьих стай из отдаленных кварталов; однако ощущение, что за мной наблюдают, постепенно росло и стало настолько сильным, что я понял: избавиться от этого упорного преследования, делая вид, что его нет, невозможно.

«Глаз», все видящий и находящий меня повсюду, откровенно наблюдал за мной! Здесь не было никакой связи с героями выдуманных мною историй; он не был пугающим, безобразным или смешным; не был чужим и холодным; совсем наоборот, это было что-то знакомое: «глаз» знал меня, а я – его. Мы давно подозревали о существовании друг друга, но для того, чтобы мы могли так явно друг друга заметить, понадобилось ощущение, испытанное мною в ту ночь на той улице, и острота видения обретенного.

Название этой улицы на холме над Золотым Рогом ничего не скажет читателю, не знающему хорошо Стамбул. Сейчас, через тридцать лет после проведенного мной метафизического опыта, большинство подобных мест сохранилось в прежнем виде: представьте себе мощеную улицу с мрачными деревянными домами, тенями эркеров, тусклыми фонарями, выхватывающими из тьмы кривые ветки деревьев. Мостовые грязные и узкие. Стена мечети этого маленького квартала пропадает во тьме. И в черной точке, куда тянутся улица, стена – перспектива, – меня ждал этот нелепый (как еще я могу его назвать?) «глаз». Ясно, что он не хотел мне зла, не собирался меня испугать, задушить, зарезать, убить; потом уже я додумался до того, что он ждал меня, чтобы я побыстрее вошел в этот «метафизический опыт», скорее напоминающий сон, он хотел помочь мне.

Не было слышно ни звука. Я довольно быстро догадался, что весь этот эксперимент каким-то образом связан с тем, куда завела меня журналистская профессия, с моей внутренней пустотой. Самые реальные кошмары человек видит, когда устает! Но это не было кошмаром, это было ощущение вполне определенное, отчетливое и почти математическое. «Я знаю, что опустошен». Так я подумал. А потом прислонился к стене мечети: «Он знает, что я опустошен!» Он знал, о чем я думал, что делал до сих пор, но все это было не важно, потому что «глаз» был знаком чего-то другого, причем совершенно определенного. Я создал его, а он – меня! Я думал, что эта мысль промелькнет в голове и исчезнет, как ненужное слово порой приходит и просится из-под пера, но она прочно поселилась в моем мозгу. Таким образом, через дверь, открытую этой мыслью, я вошел в новый мир – совсем как тот английский кролик, упавший в пустоту через норку под изгородью.

Сначала я создал этот «глаз». Разумеется, чтобы он видел меня и наблюдал за мной. Я не хотел выпадать из его поля зрения. Я сформировал себя под этим взглядом, и он был мне приятен: Я чувствовал, что существую, так как каждый миг нахожусь под наблюдением. Словно, если этот «глаз» не будет меня видеть, я перестану существовать. Это было настолько очевидно, что я, забыв о том, что сам создал его, испытывал благодарность к «глазу» зато, что он констатировал мое существование. Мне хотелось повиноваться его приказам! Словно тогда я начал бы более приятную жизнь; сделать это было трудно, но, с другой стороны, это была не трудность, сопряженная со страданием, а просто форма жизни, нечто обыденное, что надо было естественным образом принять. Так что воображаемый мир, в который я окунулся, прислонившись к стене мечети, не был похож на кошмар, это было своеобразное счастье, сотканное из воспоминаний и почему-то знакомых картин несуществующих художников, о странностях которых я писал в разделе «Хочешь – верь, хочешь – не верь».