Восточный кордон - Пальман Вячеслав Иванович - Страница 28

Когда Егор Иванович освободился, Саша спросил:

— Ты за Самуром заедешь?

— Непременно.

— Цибе своему не говори о походе.

Егор Иванович только улыбнулся. А Саша сказал:

— Он заодно с браконьерами, правда?

— Не доказано, сынок. Только подозреваем.

— А Самур? Помнишь, как он бросался? Это тебе что — не доказательство?

— Не торопись, все выяснится.

— А чего выяснять-то? Следы у лесного дома от его сапог? И Самур на кого зря не кинется.

— Что Самур — согласен. А вот следы… Знаешь, сколько одинаковых сапог носят люди! Это не довод. Обвинение тяжкое, надо разобраться хорошенько, чтоб ошибки не случилось.

— Все равно ты поосторожней с ним.

— Ладно, сынок, понятно. Но и ты никому ни слова о маршруте. Мы отсюда поедем не вместе. Ребята завтра подадутся через приют, а я выйду сейчас, сделаю большой крюк. Проведаю нашего Рыжего в Кабук-ауле, заберу Самура на поводок, потом заверну на Прохладный за Александром Сергеевичем и вместе уже оттуда подадимся на юг. На обратном пути заверну в Поляну. Чтоб все было хорошо, понял?

— У меня-то будет хорошо. Ты сам…

— Не первый раз. Матери будешь писать?

Саша кивнул.

— Скажешь, — встречались, ходили вместе. Ну, привет и все такое. Напиши, что в октябре, пожалуй, приду домой.

— Так долго?

— Лучше не обнадёживать. А заявлюсь раньше — не прогонит.

До последней лесосеки Молчанов добрался на попутной машине, а там, взвалив за спину плотно уложенный рюкзак и оправив ремни, повесил карабин поперёк груди, положил на него руки и так, в привычном снаряжении, своим всегдашним неспешным шагом пошёл мерять немеряные версты по каменистым кручам гор.

Вздыхая от жалости к лесу, прошёл он по широчайшим вырубкам, которые оголили местами склоны гор и подобрались к самой границе заповедника. Когда-то, ещё на его памяти, стояли тут роскошные дубовые и даже пихтовые леса. Ныне среди почерневших пеньков и поломанного гусеницами подлеска редко-редко где сохранилось изуродованное настоящее дерево. Зато буйно, прямо вперегонки, подымалась осина, кустовая берёзка, бузина и всякая сорная мелочь, несвойственная величавой природе Кавказского Черноморья.

Там, где тракторы и лесовозные машины в своё время сделали сверху вниз колею, ливни успели промыть неглубокие, но живые овражки. Крутые стенки их опадали, на дне лежали вымытые камни. Каждый новый дождь расширял и углублял эти опасные трещины на теле горы.

Молчанов подумал, что так-то и всю почву с гор можно потерять, смоют её частые дожди и останутся горы с голыми боками, как на Восточном Кавказе, а реки унесут в Чёрное море миллионы тонн глины и песка и превратят чистые пляжи Черноморья в дурные и неприятные отмели.

«Написать в Москву, что ли?» — подумал он, но тут же решил, что писать пока не будет, а когда встретит своих коллег из лесокомбината, то поделится опасениями и узнает их мнение на этот счёт. И уж тогда…

И ещё он подумал о том, что защищать Кавказ людям придётся не только от браконьеров. Что есть дело куда более серьёзное, чем незаконная охота. Если недобрый человек убьёт оленя, ему грозит крупный штраф, а то и тюрьма. А когда другой человек вырубит начисто квадратный километр леса, заведомо зная, что наносит природе и будущим поколениям непоправимый вред, то не судебную повестку принесут ему, а ведомость на получение зарплаты и премиальные за лихую работёнку. Такая вот несуразица на белом свете.

Лесник прошёл печальные вырубки и вступил наконец в нетронутые ещё пихтовые леса, чёрной стеной укрывшие верхние скаты гор. И постепенно грустный настрой его мыслей сменился покойной радостью, тем восхищённым чувством красоты и совершенства, какое овладевает человеком наедине с природой.

Пихтовые леса Кавказа несравнимы ни с каким другим лесом. На совершенно чистой лесной подстилке, темно-коричневой от упавшей хвои, метров на тридцать — сорок подымались необхватные стволы строго геометрической формы без единой веточки и сучка. Темно-серая кора на их высоте зеленела, стволы походили на драгоценные малахитовые столбы, которые слегка лишь запылились от времени. Нельзя было отделаться от впечатления, что вошёл ты в храм с множеством колонн и зелёным сводом огромной высоты и что в нерукотворном храме этом только что установилась торжественная и строгая тишина, которая вот-вот снова взорвётся звуками дивной музыки, и таинственный хорал наполнит сизую пустоту между этими бесчисленными колоннами. Невольно начинаешь говорить шёпотом, и мягче ставишь ногу, и вздрагиваешь, когда хрустнет ветка или чуть слышно падёт на землю оборвавшийся с высоты сучок.

Вековой лес удерживает почву на самых крутых склонах, он противостоит урагану любой силы и принимает на свою зеленую грудь ливни и смерчи неистовой мощи, тушит их ярость, а получив из разорвавшихся небес воду, бережно хранит её в хвое, в зеленом мху, в толстой подстилке, в щелях каменистого пола и потом расчётливо отдаёт ручьям и речкам. Вытекая из пихтарника, потоки не буйствуют, не разливаются и даже не мутнеют после ливней. Но они и не пересыхают в знойные дни лета, постоянно катят на радость людям прозрачную воду свою в долины, где растут сады и виноградники.

Вот что такое пихтовый лес в горах.

Егор Иванович шёл и думал, почему не все люди понимают красоту и бесконечную полезность леса. Увидев пихтарник во всем его торжественном величии, они тотчас же начинают подсчитывать в уме выход деловой древесины с гектара и стоимость перевозки разделанных брёвен. Откуда берётся этот холодный и однобокий практицизм? Уж не со школьной ли скамьи, где всё ещё мало говорят о природе, зато слишком настойчиво толкуют об использовании её богатств?

И он снова похвалил себя в душе за то, что его Саша учится в Жёлтой Поляне, где есть Борис Васильевич.

Он сделал короткий привал лишь высоко над Поляной, где пихтарник поредел, уступая место нагромождению камней и травянистым лугам, которые всё ещё зеленели, бросая вызов всерьёз нагрянувшей осени.

Подкрепившись, лесник уселся на сухой ствол у края ровной полянки и опёрся на карабин.

День тихо уходил. Солнце ещё не село, но у самого горизонта спряталось за длинное, белое облако, окрасив его в весёлый оранжевый цвет.

Он сидел задумавшись, и на душе его было покойно и чисто.

Хрустнули ветки, на поляну красивым прыжком выскочил матёрый олень. Егор Иванович подавил вздох восхищения: таких великолепных рогов, такой гордой осанки и благородной головы с живыми глазами он ещё не видел. Олень находился в отличной бойцовской форме.

Красавец фыркнул и, раззадоривая себя, ударил копытом о землю. Прислушался. И вдруг, положив рога на спину и вытянув шею, смешно оттопырил губы, и дерзкое, тоскливое «бээ-уэ-эа-а!..» далеко-далеко разнеслось по горам, как первобытный клич одиночки. Олень снова прислушался, фыркнул и тут заметил наконец странную, неподвижную тень. Но не испугался, только скосил глаза и, грациозно переступая, немного приблизился. Может быть, он принял застывшую фигуру за противника, который никак не соберётся с силами, чтобы ответить на честный вызов? Если так, то он покажет ему… Олень стал обходить загадочное существо по кругу, а чтобы не оставалось никаких сомнений относительно намерений его, изредка нагибался и поддавал землю рогами так, что трава и глина летели далеко в кусты, или рыл землю сильным копытом, а сам все шёл и шёл по кругу, пока набежавший ветер не кинул на него страшный запах человека и железа. Секунда — нет, четверть секунды! — гигантский прыжок через кусты, скошенные влево смертельно испуганные глаза, треск ломающихся под тяжёлым телом веток — и все стихло. Как видение.

Егор Иванович печально улыбнулся. Вот как боится олень одного только запаха человеческого! Сколько же зла принесли люди несчётным поколениям этих красивейших в мире животных, если боязнь стала уже выверенным, запечатлённым инстинктом! И сколько времени дружеского сообщества или хотя бы нейтралитета потребуется теперь, чтобы в каком-то поколении олень вдруг понял, что существо, ходящее на двух задних лапах, — его защитник и верный друг!