Там, за рекой - Пальман Вячеслав Иванович - Страница 15

— Вот тебе ключ, иди домой и готовь, брат ты мой, распрекрасный ужин. Я задержусь на часик.

Саша медленно побрёл по улицам областного центра.

В этот вечерний час город, окружённый с трех сторон лесами, был во власти весны. С гор, почти полностью одевшихся в молодую листву, сбегал ветер, пропитанный ароматом свежей зелени, горькой черёмухи и ожившей, полной сил земли. Распускалась липа, отцвёл и вовсю зазеленел светленький ясень. Вот-вот должны были раскрыться набухшие гроздья сирени.

В саду-дворике зоолога, куда пришёл Саша, распевала малиновка. Ей, должно быть, очень нравилась жизнь; она нисколько не боялась людей, рядом с которыми жила испокон веков. И Саша подумал: почему у человека нет таких же отношений со всеми животными и птицами? Ведь им между собой абсолютно нечего делить, даже пространство. Вон какая огромная польза получилась для обеих сторон от дружбы собаки с человеком, кошки с человеком, наконец, от приручения лошади, верблюда, ослика.

Проблема, как сказал бы Ростислав Андреевич.

Саша уже заканчивал несложные кухонные дела, когда пришёл Котенко. В руках у него был свёрток. Осторожно положив его на стол, Ростислав Андреевич крикнул Сашу.

— Ты только спокойно, — сказал он улыбчиво, принимаясь развёртывать газету. — Выслушай маленькое предисловие. Дело вот какое. Когда-то я обещал твоему отцу, Егору Ивановичу Молчанову, в память о подвигах Самура отпечатать одну фотографию. Я не успел этого сделать для Егора Ивановича. Фотографию ты видишь над столом. Судя по всему, она нравится тебе.

— Очень нравится, — сказал Саша и снова посмотрел на стену, где в рамке висела фотография Самура и Монашки, родителей Архыза.

— Ну, а сегодня мне удалось отпечатать ещё одну копию. Хочу подарить её тебе, Саша. Держи.

На большом листе плотной бумаги размером тридцать на сорок, на бумаге, конечно, очень качественной, цветной, обрамлённой ореховой узенькой рамкой, стоял, изготовясь к прыжку, бело-чёрный Самур. Его коричневато-тёмные глаза с блестящими зрачками напряжённо всматривались куда-то левей фотографа, а рядом, наклонив мордочку и ощерившись, готовая ринуться вперёд, застыла чёрная Монашка. Небо сбоку горело оранжево-красным светом, а чёрные зубцы альпийской вершины казались совсем аспидными, потому что солнце только что зашло за них.

Картина, слегка подёрнутая голубоватой дымкой, казалась и живой, и фантастической одновременно. Это была удача фотографа, редкостная удача даже для мастера.

— Повесишь у себя дома, вот так же, над столом. Я думаю, Елена Кузьминична возражать не будет.

— Спасибо, Ростислав Андреевич.

Май. Первая попытка подняться в альпийскую зону.

Май освежающий, когда лес дышит молодой, ещё прозрачно-зеленой листвой и пахнет цветущей липой, пряными травами, холодной, чистой водой.

Сашу в посёлке провожали удивлёнными взглядами: в тяжёлых кирзовых сапогах, штормовка поверх телогрейки, на голове зимняя шапка. Солнце греет так, что впору купаться; вся поляна перед посёлком рябит разноцветьем; по чистому небу пробегают редкие кучевые облака; тишина, зной, а он в зимнем снаряжении. И в довершение всего, кроме набитого рюкзака, карабина поперёк груди и топора за поясом, в руках держит лыжи.

Задание у лесника Молчанова простое: пройти туристской тропой, которая краем захватывает заповедник. Проверить, уцелела ли она, эта недолговечная пешая тропа, не обвалилась ли на карнизах, остались ли мостки и какой, в общем, ремонт потребует. А если удастся, то добраться до перевального приюта и осмотреть его. Ну, а по пути, конечно, наблюдать и наблюдать — это уж как принято: вести дневник похода. Животные, покинув нижние леса, перебрались на границу снежников; они теперь ждут, когда откроются альпийские луга, их главная кормовая база. Небезынтересна и фенология[1] растений.

Архыз шёл сбоку, изредка касаясь Сашиной ноги.

Вчера вечером Сашу вызвал по рации старший лесничий заповедника и сказал:

«Мы тут обсуждали возможность допуска твоей собаки в черту заповедника. Так вот, можешь брать с собой Архыза».

«Значит, эксперимент? — весело прокричал Саша в микрофон. — Эксперимент, говорю?»

«Есть и другая причина. Будь осторожен, Александр, смотри в оба, слышишь?»

«Лавины?» — хотел было уточнить Саша, но лесничий перебил его:

«Я про чужих людей говорю, слышишь? Про чужих в заповеднике. За ними смотри».

Ещё лесничий сказал, что Котенко пошёл восточней, а зубровод заповедника на лошади уехал к верховьям реки Шика, куда подалось основное стадо зубров. Словом, не только лесники, но и «наука» пошла в горы.

Май — время «матери и дитяти» в лесах, когда на свет белый повсюду появляются оленята, косули и серны, когда медвежата начинают ходить с мамкой, а птичьи гнёзда полны тёплых яичек. Пора буйного развития трав, цветения кустарников и деревьев.

Первый привал Саша сделал у развилки долины, где когда-то проходила узкоколейка. Знакомые места.

Он привлёк к себе Архыза и сказал:

— Здесь ты родился, во-он за тем поворотом. И здесь умерли твои родители, Самур и Монашка.

Архыз смотрел Саше в глаза. Он не понимал слов, но отлично почувствовал грусть в его голосе. Эта грусть передалась ему, он молча ткнулся тупым носом в плечо хозяина.

Саша гладил тёплую спину Архыза и дивился, как быстро он вырос. Год ему или чуть больше? Скорее всего, год. А выглядит совсем взрослым.

Густая пятнистая шерсть надёжно укрывала тело Архыза. Голова его, чёрная со лба, по бокам и к горлу светлела; на широкой груди разливалось белое, очень красивое пятно, оно шло по передним ногам, по животу, но спина Архыза и бока оставались чёрными, только на пушистом, слегка загнутом вверх хвосте снова возникала белизна. В тёмных глазах светилась взрослая понятливость. Небольшие, заломленные на концах уши стояли твёрдо, и ни один шорох не проходил мимо них. Архыз удивительно походил на Самура, своего отца. Трудно даже сказать, что досталось ему от матери-волчицы, разве что больше черноты по шерсти или эта поразительная молчаливость, гордая замкнутость в себе, так странно связанная с преданностью своему хозяину, которую он уже успел доказать, когда бросился за Сашей в холодную реку под Камышками.

— Ты у меня молодец, — сказал Саша свою излюбленную похвалу, ещё раз погладил собаку и поднялся.

Вот и остался позади последний крошечный, почти нежилой посёлок в узкой долине реки. Тропа свернула вправо, горы сдвинулись. Вероятно, за три часа ходу Молчанов поднялся не на одну сотню метров, потому что как-то незаметно он из мая перешагнул в апрель.

Дубы и грабы здесь только что открыли листовые почки; лес стоял ещё прозрачный, без слитной тени; под деревьями и на полянах густо цвели цикламены.

Саша сбавил шаг. Стало трудней дышать, потому что тропа, хорошо заметная на жёлтой глине, пошла круче. Начался подъем на щеку горы; тропа постепенно покидала дно распадка, это дно было завалено обломками камня, как всегда в верхних частях ущелья.

В буковом лесу ещё посвежело. Тут почки едва-едва показывали свою зеленую сердцевину.

На ночлег Саша остановился, когда перешагнул в март.

Тропа вывела его в седловину у вершины округлой горушки. Появился лохматокорый явор — высокогорный клён, пихтарник и редкие берёзы. Снег лежал вокруг большими пятнами.

Саша шёл краем одного из снежников. Корка льда хрустко сломалась; под ней проглянули нераскрывшиеся ещё купальницы и лютики, а в другом месте он увидел, как прямо из снега торчали довольно крупные бутоны знакомого ему кандыка. Это альпийское растение не ждёт, пока земля освободится от зимней одежды. Сильный бутон на цветоносе как пикой продырявливает неглубокий снежник и тянется к солнцу, а когда согреется, вдруг распустится нежнейшим белым цветком с красивенькой жёлтой сердцевиной. Диву даёшься, как такому созданию удаётся выжить в столь суровой среде! Впрочем, и на благодатном юге мы часто являемся свидетелями отчаянной силы прорастающих стеблей: вспомните, как запросто вспучивает и пробивает тонкий асфальт на городских панелях самый обыкновенный подорожник…