Царская Россия во время мировой войны - Палеолог Морис Жорж - Страница 9

В то время, как она удаляется легкими и быстрыми шагами, я возобновляю разговор. Как раз в этот момент появляется луна, в окружении хлопковатых, медлительных облаков: весь Финский залив освещен ею. Моя тема найдена: я восхваляю очарование морских путешествий. Императрица молчаливо меня слушает, с пустым и напряженным взглядом, со щеками, покрытыми пятнами, с неподвижными и надутыми губами. Через десять минут, которые мне кажутся бесконечными, император и президент Республики спускаются с мостика.

Одиннадцать часов. Наступает время отъезда. Стража берет на караул, раздаются короткие приказания, шлюпка «Александрии» подходит к «Франции». При звуках русского гимна и марсельезы обмениваются прощальными приветствиями. Император выказывает по отношению к президенту Республики большую сердечность. Я прощаюсь с Пуанкаре, который любезно назначает мне свидание в Париже, через две недели.

Когда я почтительно кланяюсь императору у траппа, он говорит мне:

— Господин посол, поедемте со мной, прошу вас. Мы можем поговорить совсем спокойно на моей яхте. А затем вас отвезут в Петербург.

С «Франции» мы пересаживаемся на «Александрию». Только императорская фамилия сопровождает их величества. Министры, сановники, свита и мои чиновники возвращаются прямо в Петербург, на адмиралтейской яхте.

Ночь великолепная. Млечный Путь развертывается, сверкающий и чистый, в бесконечном эфире. Ни единого дуновения ветра, «Франция» и сопровождающий ее отряд судов быстро удаляются к западу, оставляя за собой длинные, пенистые ленты, которые сверкают при луне, как серебряные ручьи.

Когда вся императорская свита собралась на борту, адмирал Нилов приходит выслушать приказания императора, который говорит мне:

— Эта ночь великолепна. Если бы мы прокатились по морю…

«Александрия» направляется к финляндскому берегу. Усадив меня около себя, на корме яхты, император рассказывает мне про беседу, которая у него только что была с Пуанкаре:

— Я в восторге от моего разговора с президентом, мы удивительно сговорились. Я не менее миролюбив, чем он, и он не менее, чем я, решительно настроен сделать все, что будет нужно, чтобы не допустить нарушения мира. Он опасается австро-германского движения против Сербии и он думает, что мы должны будем на него ответить тесным и прочным согласием нашей дипломатии. Я думаю так же. Мы должны будем показать себя столь же непоколебимыми, как и объединенными в поисках мировых сделок и необходимых средств к примирению. Чем труднее будет положение, тем более объединенными и непоколебимыми мы должны быть.

— Эта политика кажется мне самой мудростью. Я боюсь, чтобы нам не пришлось применить ее в скором времени.

— Вы все еще тревожитесь?..

— Да, государь.

— У вас есть новые причины беспокойства?

— У меня есть, по крайней мере, одна, — неожиданное возвращение моего коллеги Сапари и холодная, враждебная осторожность, в которую он замкнулся третьего дня перед президентом Республики… Германия и Австрия готовят нам взрыв.

— Чего они могут желать? Доставить себе дипломатический успех насчет Сербии? Нанести урон тройственному согласию? Нет, нет… несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен, чтобы кинуть свою страну в безумную авантюру… А император Франц-Иосиф хочет умереть спокойно.

В течение минуты он остается молчаливым, как если бы он следил за неясною мыслью. Затем он встает и делает несколько шагов по палубе. Вокруг нас великие князья, стоя, выжидают минуты, когда они смогут, наконец, приблизиться к повелителю, который скупо наделяет их несколькими незначительными словами. Он их подзывает, одного за другим, и, кажется, выказывает им всем полную непринужденность, благосклонную дружественность, как бы для того, чтобы заставить их забыть расстояние, на котором он их держит обычно, и правило, которое он принял, никогда не говорить с ними о политике.

Великий князь Николай Михайлович, великий князь Павел Александрович, великая княгиня Мария Павловна меня окружают, поздравляя себя и меня с тем, что визит президента так удался. На языке двора это значит, что монарх доволен.

Между тем, великие княгини Анастасия и Милица, «две черногорки», отводят меня в сторону:

— О, этот тост президента, вот, что надо было сказать, вот чего мы ждали так долго… Мир — в силе, чести и величии… Запомните хорошенько эти слова, господин посол, они отметят дату в мировой истории.

В три четверти первого «Александрия» бросает якорь в Петергофской гавани. Расставшись с императором и императрицей, я перехожу на борт яхты «Стрела», которая отвозит меня в Петербург, где я схожу на берег в половине третьего утра. Плывя по Неве под звездным небом, я думаю о пылком пророчестве черногорских сивилл.

II. Накануне войны

(24 июля — 17 августа 1914 г.)

Очень утомленный этими четырьмя днями беспрерывного напряжения, я надеялся немного отдохнуть и приказал моим слугам не будить меня. Но в семь часов утра звонок телефона внезапно нарушил мой сон; мне сообщают, что вчера вечером Австрия вручила свой ультиматум Сербии.

В первый момент и в том состоянии сонливости, в котором я нахожусь, новость производит на меня странное впечатление неожиданности и достоверности. Событие является мне в одно и то же время нереальным и достоверным, воображаемым и несомненным. Мне кажется, что я продолжаю мой вчерашний разговор с императором, что я излагаю гипотезы и предположения. В то же время у меня сильное, положительное, неопровержимое ощущение совершившегося факта. В течение утра начинают прибывать подробности того, что произошло в Белграде…

В половине первого Сазонов и Бьюкенен собираются у меня, чтобы переговорить о положении. Наш разговор, прерванный завтраком, тотчас же возобновляется. Основываясь на тостах, которыми обменялись император и президент, на взаимных декларациях двух министров иностранных дел, наконец, на ноте, сообщенной вчера агентством Гаваса, я не колеблюсь высказываться за политику твердости.

— Но если эта политика должна привести нас к войне… — говорит Сазонов.

— Она приведет нас к войне, если германские державы уже теперь решили применить силу, чтобы обеспечить себе гегемонию на востоке. Твердость не исключает примирения. Но нужно, чтобы противная сторона согласилась договариваться и мириться. Вы знаете мое личное мнение о замыслах Германии. Австрийский ультиматум, мне кажется, служит началом опасного кризиса, который я предвижу уже давно. С сегодняшнего дня мы должны признать, что война может вспыхнуть с минуты на минуту. И эта перспектива должна быть на первом плане во всяком нашем дипломатическом действии.

Бьюкенен предполагает, что его правительство захочет остаться нейтральным: он боится поэтому, чтобы Франция и Россия не были раздавлены тройственным союзом.

Сазонов ему замечает:

— При настоящих обстоятельствах нейтралитет Англии равнялся бы самоубийству.

— Вы не знаете наших нынешних правителей, — грустно отвечает сэр Джордж. — Ах, если бы консервативная партия была у власти, я убежден, что она поняла бы, что повелевает нам с такой очевидностью национальный интерес.

Я настаиваю на решающей роли, которую Англия может сыграть, чтобы унять воинственный пыл Германии, я ссылаюсь на мнение, которое четыре дня тому назад высказывал мне император Николай: Германия никогда не осмелится напасть на объединенные Россию, Францию и Англию иначе, как потеряв совершенно рассудок. Итак, необходимо, чтобы британское правительство высказалось в пользу нашего дела, которое является делом мира. Сазонов с жаром высказывается в том же смысле.

Бьюкенен обещает нам энергично поддерживать перед сэром Эдуардом Греем политику сопротивления германским притязаниям.

В три часа Сазонов нас покидает, чтобы отправиться на Елагин остров, где премьер Горемыкин созывает Совет министров.

В восемь часов вечера я еду в министерство иностранных дел, где Сазонов ведет переговоры с моим германским коллегой. Через несколько минут я вижу, как выходит Пурталес, с красным лицом, со сверкающими глазами. Спор, должно быть, был горячим. Он уклончиво пожимает мне руку в то время, как я вхожу в кабинет министра.