Царская Россия во время мировой войны - Палеолог Морис Жорж - Страница 38

Затем он говорит мне о декларации, которую правительство прочтет в следующий вторник при открытии Думы.

— Эта декларация, я надеюсь, произведет большое впечатление в Германии и Австрии; она по меньшей мере, так же энергична и решительна, как та, которую ваше правительство недавно прочитало во французском парламенте. Я заявляю вам, что после этого уже не будут себя спрашивать, хочет или нет Россия продолжать войну до победы…

Наконец, он рассказывает мне, что император третьего дня долго излагал ему свои мысли об общих основах будущего мира, и что он несколько раз говорил о своем желании уничтожить Германскую империю: «Я не допущу больше, — сказал царь решительным тоном, — я не допущу никогда более, чтобы при мне был аккредитован посол германского кайзера».

Благодаря дружественной откровенности, которая господствует в наших отношениях, я позволяю себе спросить у Кривошеина, не опасается ли он того, что ведение войны не было бы вскоре стеснено, может быть, парализовано затруднениями во внутренней политике. После минутного колебания он отвечает мне:

— Я отношусь к вам с доверием, господин посол; я буду откровенно говорить с вами… Победа наших армий не возбуждает во мне никаких сомнений, при одном условии: чтобы существовало внутреннее согласие между правительством и общественным настроением. Это согласие было в начале войны полным; к несчастью, я должен признать, что ныне оно под угрозой. Я еще третьего дня говорил императору… Увы! вопрос этот существует не с сегодняшнего дня. Антагонизм между императорской властью и гражданским обществом есть самый тягостный бич нашей политической жизни. Я с болью наблюдаю за ним уже давно. И несколько лет назад я выразил всю мою скорбь в одной фразе, которая произвела тогда некоторый шум; я говорил: «Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположные лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом „они“, и пока они не будут употреблять слово „мы“, чтобы указать на совокупность русских».

— Чья вина? Как всегда, ничья и всех. Заблуждения и отсталость царизма вас беспокоят. Вы не ошибаетесь. Но разве можно предпринять какую-нибудь имеющую значение реформу во время войны? Конечно нет, потому что, наконец, если царизм имеет важные недостатки, он имеет также первоклассные достоинства, незаменимые заслуги: это — могучая связь между всеми разнородными элементами, которые работой веков понемногу собраны вокруг старой Московии. Только царизм создает наше национальное единство. Отбросьте этот крепкий принцип — и вы тотчас же увидите Россию распадающейся, впадающей в расплывчатость. Кому бы это послужило на пользу? Конечно, не Франции… Одна из причин, которая привязывает меня сильнее всего к царизму, это та, что я считаю его способным на эволюцию. Он уже так часто эволюционировал… Учреждение Думы в 1905 г. — громадное событие, которое изменило всю нашу политическую психологию. Я считаю, что более определенное ограничение императорской власти все же необходимо, а также, что надо будет распространить контроль Думы на управление; наконец, я считаю, что надо будет осуществить во всех наших ведомствах широкую децентрализацию. Но я повторяю вам, господин посол, что это, может быть, как я говорил уже это на этих днях его величеству, существенная задача министров — устранить несогласие, которое обнаруживается в течение нескольких месяцев между правительством и общественным мнением. Это условие — sine qua non нашей победы…

Большое оживление царит сегодня в Таврическом дворце, где Государственная Дума вновь открывает свои заседания. Заявление правительства действительно таково, как мне предсказал Кривошеин: я не мог желать более решительного языка. Раздается гром аплодисментов, когда Горемыкин усиливает, насколько может, свой слабый голос, чтобы бросить фразу:

— Турция присоединилась к нашим врагам; но ее военные силы уже поколеблены нашими славными кавказскими войсками, и все более и более ясно вырисовывается перед нами блестящее будущее России там, на берегах моря, которое омывает стены Константинополя.

Затем горячая речь Сазонова, который, очень благоразумно, делает только краткий намек на вопрос о проливах:

— Приближается день, когда будут решены проблемы экономического и политического порядка, которые отныне ставят необходимость обеспечить России доступ к свободному морю.

Ораторы, которые затем всходят на кафедру точно определяют национальные стремления. Депутат Московской губернии Евграф Ковалевский утверждает, что война должна положить конец вековому спору России и Турции. Ему неистово аплодируют, когда он произносит:

— Проливы — это ключ к нашему дому; они должны перейти в наши руки вместе с прибрежной территорией.

Также лидер «кадетов» Милюков возбуждает энтузиазм, когда он благодарит Сазонова за его заявление:

— Мы счастливы узнать, что осуществление нашего национального стремления находится на хорошей дороге. Теперь мы уверены, что приобретение Константинополя и проливов совершится в удобный момент, путем дипломатических действий.

Во время перерыва я беседую с председателем Родзянко и несколькими депутатами — Милюковым, Шингаревым, Протопоповым, Ковалевским, Василием Маклаковым, князем Борисом Голицыным, Чихачевым и др. Все они привозят из своих губерний одно и то же впечатление: они меня убеждают, что война глубоко взволновала народное сознание и что русский народ возмутился бы против мира, который бы не был победоносным, который бы не дал России Константинополя. Шингарев отводит меня в сторону и говорит:

— То, что вы видите и слышите, господин посол, это подлинная Россия, и я вам свидетельствую, что Франция имеет в ней верную союзницу, союзницу, которая израсходует все до последнего солдата и до последней копейки, чтобы одержать победу. Но еще нужно, чтобы сама Россия не была предана некоторыми тайными злоумышленниками, которые становятся опасными. Вы лучше, чем мы, господин посол, можете видеть многие вещи, о которых мы имеем возможность только подозревать… Вам следует быть чрезвычайно бдительным.

Шингарев — депутат Москвы, член «кадетской» партии, по профессии врач, тонкий ум, честный характер; он довольно точно передает то, что думает русский народ в своих самых здоровых частях.

В районе Тильзита, на Нижнем Немане, вплоть до района Плоцка на Висле, т. е. на фронте в 150 километров, русская армия отступает. Она потеряла свои окопы у Ангерапа и все извилины Мазурских озер, которые были так удобны для укрепления; она постепенно отступает на Ковно, Гродно и Осовец к Нареву.

Я говорю о Польше с графом Р., яростным националистом.

— Признайтесь, — говорю я, — что поляки имеют некоторые основания не питать никакой любви к России.

— Это правда; иногда у нас была тяжелая рука по отношению к Польше… Но Польша воздала нам за это.

— Каким образом?

— Дав нам евреев.

Это верно, что еврейский вопрос существует для России только со времени раздела Польши.

10-я армия с большим трудом выбирается из лесистой области, которая простирается на восток от Августова и Сувалок. Южнее, в Кольно, на пути к Ломже, одна из ее колонн была окружена и уничтожена.

«Сообщения» из ставки ограничиваются заявлениями, что под давлением значительных сил, русские войска отступают на укрепленную линию Немана. Но народ понимает…

10-й армии еще не удалось вполне освободиться от германского охвата. Состоящая из четырех корпусов или двадцати дивизий, она уже оставила в руках врага 50.000 пленных и 60 пушек.

Я обедаю в Царском Селе у великого князя Павла, в интимной обстановке.

Великий князь с беспокойством спрашивает меня о действиях, которые заставили Россию потерять неоценимый залог — Восточную Пруссию, и каждая подробность, которую он узнает от меня, вызывает у него глубокий вздох: