Царская Россия во время мировой войны - Палеолог Морис Жорж - Страница 3

В Париже не поняли пессимизма своего посла, увидев в нем ностальгию старого французского аристократа по свергнутому монархическому режиму. Какое заблуждение! При всех легитимистских симпатиях Палеолог менее всего верил в способность последнего царя династии Романовых «спасти Расею».

Прибывший из Парижа в апреле 1917 года очередной «толкач», социалист-оборонец, министр вооружений и военной промышленности Альбер Тома привез послу письмо его министра иностранных дел от 13 апреля, отзывающего Палеолога во Францию. («Для нового положения нужен новый человек», — говорилось в письме министра.)

Военно-дипломатические сюжеты мемуаров посла Палеолога, образующие первую часть его воспоминаний, больше будут интересовать историков — специалистов по первой мировой войне. Зато совершенно по-иному воспринимаются уникальные свидетельства французского посла о нарастающем кризисе режима самодержавия как «сверху», так и «снизу».

Кризис «низов» накануне Февраля, особенно в армии, благодаря мемуарам участников «красного» и «белого» движений известен нам достаточно подробно. А вот о «верхах», и прежде всего о заговоре царской фамилии, поддержанной генералитетом, гвардией, верхушкой сановной бюрократии и крупными петербургскими фабрикантами против Николая II и его супруги, мы узнаем только из мемуаров Палеолога. В записях 13 августа 1915 г. о беседе с бывшим гвардейским офицером и 5 января 1917 г. об обеде у крупного петроградского промышленника Богданова, где присутствовали члены императорской фамилии во главе с великим князем Гавриилом Константиновичем, а также гвардейские офицеры, члены Государственного совета (верхней палаты Думы) и большая группа фабрикантов с Путиловым во главе, вырисовывается сценарий «тихого» государственного переворота: созвать всех членов императорской фамилии, лидеров партий Государственного совета и Государственной думы, а также представителей дворянства и армии и торжественно объявить императора слабоумным, непригодным для лежащей на нем задачи, неспособным дальше царствовать и объявить царем наследника под регентством одного из великих князей. В одном из вариантов этого сценария фигурировал и проект ссылки царицы и всей ее распутинской камарильи за Урал, в Сибирь.

Как показал дальнейший ход событий в первые дни Февраля, именно по этому сценарию, явно поддержанному послами Антанты, и развивались события. Николай II отрекся от престола лишь после того, как понял, что не получит поддержки от командующих фронтами действующей армии. Русские самодержцы всегда хорошо понимали на примере Елизаветы I, Екатерины II и особенно Павла I, что значит лишиться поддержки членов своей фамилии, гвардии и армии.

Осечка вышла лишь с регентством. Главный претендент — великий князь Дмитрий, инициатор и участник убийства Распутина, — в последний момент отказался временно принять корону, его примеру последовал брат царя Михаил, и «отцам-основателям» Февраля волей-неволей пришлось провозглашать Российскую империю республикой.

В связи с возросшим в годы перестройки интересом к Февральской революции по-новому читаются три последние главы второй части мемуаров М. Палеолога, рассказывающие о трех первых месяцах этой революции (март — май 1917 г.).

Наш читатель со школьной скамьи вспоминает историю Великого Февраля по стихам В. В. Маяковского: «Которые тут временные, слазь. Кончилось ваше время…»

Палеолог рисует нам картины правления «временных» изнутри, убедительно, на фактах показывая весь трагизм положения этих людей (прежде всего П. Н. Милюкова), которые постепенно теряют рычаги управления и контроль над страной, понимая безнадежность своего положения и не будучи в состоянии противостоять этому, как им казалось, «злому року».

По второй книге мемуаров легко проследить, как лихорадочно мечутся послы Антанты: М. Палеолог по-прежнему делает ставку на П. Н. Милюкова, а вот его коллега Дж. Бьюкенен поступает вопреки английской традиции «не менять лошадей посредине брода» и делает ставку на А. Ф. Керенского как более «левого», связанного вдобавок с Петроградским советом.

Делегация французских социалистов (А. Тома, М. Кашен и др.) также склоняется в пользу «смены лошадей»: они не понимают главного, того, что уже давно понял М. Палеолог, — ни Милюков, ни Керенский, ни другие либеральные «радетели свободы» не были подготовлены к тому, чтобы управлять империей. Огромная власть свалилась на них, и они растерялись.

Характерны приводимые Палеологом малоизвестные самокритичные признания лидеров Февраля — кадета Василия Маклакова и «народного социалиста» премьера Александра Керенского. Обоих на третьем месяце революции не покидало изумление от столь быстрого и почти бескровного падения царского режима. «Вот почему ничего не было готово, — сокрушался Маклаков на обеде у посла 11 апреля 1917 г. — Я говорил вчера об этом с Максимом Горьким и Чхеидзе (лидером думской фракции меньшевиков и одним из руководителей Петросовета. — B.C.): они до сих пор еще не пришли в себя от неожиданности».

Спустя три года, в годовщину Февральской революции, бывший премьер Керенский, выступая в Париже, признал, что за два дня до революции его друзья и он сам считали, что «революция в России невозможна».

А она свершилась! Казалось бы, настал час желанной свободы — ненавистный царизм пал. Но оказалось, что у российской интеллигенции и у российского народа — два совершенно разных представления о свободе, о чем еще в 1909 году предупреждали Николай Бердяев и его соавторы по сборнику «Вехи». Оказалось, что в российской нации как-то сосуществуют два совершенно разных «народа»: русский интеллигент — «барин» и русский мужик — «анархист».

Как же досталось тогда «веховцам» за такую сентенцию от их соавтора М. О. Гершензона: «…Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех козней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ограждает нас от ярости народной».[4]

Ох, как же обрушились на «веховцев» все — от Ленина до эсеров и меньшевиков. Милюков разразился гневной статьей в кадетском сборнике «Интеллигенция в России». Эсеры громили «ренегатов» в своем сборнике «Вехи как знамение времени». Не остались в стороне ни Горький, ни Чхеидзе — каждый бросил в «веховцев» камень. А Палеолог пришел к тем же выводам, которые прочитывались в «Вехах».

И что же? Тот же «буревестник революции» в период Февраля выступает против второй (народной) революции, публикуя в своей газете «Новая жизнь» 27 июля 1917 г. такое горькое признание: «…Главнейшим возбудителем драмы я считаю не „ленинцев“, не немцев, не провокаторов и темных контрреволюционеров, а более злого, более сильного врага — тяжкую российскую глупость».[5]

Иван Бунин в одесском дневнике «Окаянные дни» запишет 17 апреля 1919 г.: «„Левые“ все „эксцессы“ революции валят на старый режим, черносотенцы — на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого — на соседа и на еврея».

Читая главы мемуаров Палеолога о нарастании анархии в России после Февраля, нельзя не заметить удивительного совпадения анализа с горьковскими «Несвоевременными мыслями» и бунинскими «Окаянными днями», хотя, в отличие от двух великих русских писателей, посол-иностранец прожил в России всего три с половиной года, да и русского языка он не знал…

И уж совсем поразительна интуиция посла в оценке В. И. Ленина. Даже такой опытный политик, как Милюков, не принимал в апреле — мае 1917 года Ленина и большевиков всерьез, особенно после того, как Петроградский совет освистал выступление лидера большевиков, призвавшего к поражению Временного правительства в империалистической войне.

A вот какой вывод делает Палеолог: «Авторитет Ленина, кажется, наоборот, очень вырос в последнее время. Что не подлежит сомнению, так это то, что он собрал вокруг себя и под своим началом всех сумасбродов революции; уже теперь он оказывается опасным вождем».