Удушье - Паланик Чак - Страница 35

В Сент-Энтони девушка за конторкой зевает себе в руку, а когда спрашиваю, не хочет ли она сходить выпить чашечку кофе, — смотрит на меня краем глаза и отзывается:

— Не с тобой.

А я, серьёзно, к ней и не лезу. Могу последить за её столом сколько нужно, пока она сходит за кофе. Я не заигрываю.

Серьёзно.

Говорю:

— У вас усталые глаза.

Она только и делает, что сидит здесь, записывает-выписывает несколько человек в день. Смотрит на видеоэкран, который показывает внутренности Сент-Энтони: каждый коридор, зал, столовую, сад, — картинка сменяется следующей каждые десять секунд. Изображение чёрно-белое, зернистое от помех. На экране на десять секунда показывается столовая: она пуста, и все стулья лежат вверх ногами на своих столах, хромированные ножки каждого торчат в воздух. На следующие десять секунд появляется длинный коридор, в котором кто-то сидит у стены, взгромоздившись на лавку.

Потом, на следующие десять мохнатых чёрно-белых секунд, там Пэйж Маршалл, которая толкает мою маму в коляске по очередному из длинных коридоров.

Девушка с конторки говорит:

— Я отойду только на минутку.

Около видеоэкрана — древний динамик. Обтянутый узловатой диванной шерстью, такой динамик старого образца, как были в радио, с круглым окружённым номерами переключателем. Каждый номер — какое-то помещение в Сент-Энтони. На столе микрофон, чтобы можно было делать объявления. Поворачивая переключатель на нужный номер по шкале, можно прослушать любое помещение в здании.

И на какой-то миг из динамика долетает голос моей мамы, слова:

— Я посвятила себя и свою жизнь всему тому, чего была против…

Девушка переключает интерком на цифру девять по шкале, и теперь слышны звуки испанского радио и громыхание железных кастрюль из кухни, оттуда, где кофе.

Говорю девчонке:

— Не торопитесь если что, — и. — Я не чудовище, как вы тут, может, слышали от всяких обозлённых.

Даже при всей моей обходительности, она кладёт свою сумочку в стол и запирает его. Говорит:

— Это не займёт больше пары минут. Ладно?

Ладно.

Потом она уходит за бронированные двери, а я сажусь за её стол. Смотрю на экран: тут зал, сад, какой-то коридор, каждые десять секунд. Высматриваю Пэйж Маршалл. Одной рукой переключаюсь с номера на номер, прослушивая каждое помещение на предмет доктора Пэйж Маршалл. На предмет мамы. В чёрно-белом цвете, почти вживую.

Пэйж Маршалл со всей её кожей.

Другой вопрос из списка сексомана:

«Вы подрезаете внутреннюю часть карманов ваших брюк, чтобы иметь возможность мастурбировать на публике?»

В зале сидит кто-то седой, с головой зарывшись в головоломку.

В динамике только статические разряды. Белый шум.

Спустя десять секунд, в комнате для кружков за столом сидят старухи. Женщины, которым я исповедовался в том, что разбил их машины, разбил их жизни. Взяв на себя вину.

Прибавляю громкость и прикладываю ухо к диванной ткани динамика. Не зная, какую комнату означает какой номер, переключаюсь между номерами и слушаю.

Другая моя рука проскальзывает в то, что когда-то было карманом бриджей.

Перехожу с номера на номер: кто-то хлюпает носом на третьем. Где бы это ни было. Кто-то матерится на пятом. Молится на восьмом. Где бы это ни было. На девятом снова кухня, испанская музычка.

Монитор показывает библиотеку, очередной коридор, потом показывает меня: зернистого чёрно-белого меня, сгорбившегося за конторкой, уткнувшегося в экран. Меня, вцепившегося одной рукой в управляющий переключатель интеркома. А другая моя размытая рука засунута по локоть внутрь бриджей. Подсматриваем. Камера в холле подсматривает за мной.

А я подсматриваю за Пэйж Маршалл.

Подслушиваю. Где её можно найти.

«Подкрадываюсь» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.

Экран демонстрирует мне одну старуху за другой. Потом, на десять секунд, там Пэйж, которая толкает мою маму в коляске по очередному из длинных коридоров. Доктор Пэйж Маршалл. И я кручу ручку, пока могу слышать голос моей мамы:

— Конечно, — рассказывает она. — Я сражалась против всего, но всё чаще и чаще волновалась, что ни разу не была за что-то.

Экран демонстрирует сад, согнутых над костылями старух. Вязнущих в гравии.

— Ой, критиковать, осуждать и жаловаться можно на что угодно, но куда это приведёт меня? — продолжает рассказывать мама, её голос остаётся на заднем плане, пока экран по кругу демонстрирует другие помещения.

На экране столовая, там пусто.

На экране сад. Ещё старики.

Прямо какой-то очень подавляющий веб-сайт. «Смерте-Кэм».

Какой-то чёрно-белый документальный фильм.

— Ныть — это не создавать что-то, — продолжает мамин голос на заднем плане. — Восставать — не восстанавливать. Высмеивать — не возмещать… — и голос в динамике угасает.

Монитор показывает зал и женщину, с головой зарывшуюся в головоломку.

А я переключаюсь с номера на номер, в поисках.

На пятом номере её голос возвращается:

— Мы разобрали мир на части, — говорит она. — Но теперь понятия не имеем, что делать с этими частями, — и голос её снова исчезает.

Монитор демонстрирует один за другим пустые коридоры, которые тянутся во тьму.

На седьмом номере голос возвращается:

— Всё моё поколение: сколько бы мы ни прикалывались над разными вещами, это не делает мир лучше ни на грамм, — говорит она. — Мы провели столько времени, высмеивая созданное другими людьми, что сами создали очень и очень мало.

Её голос доносится из динамика:

— Свой бунт я использовала, как способ укрыться. Критикой мы пользовались, как ложным участием.

Голос на заднем плане:

— Только с виду кажется, будто мы чего-то достигли.

Голос на заднем плане:

— Я так и не вложила в наш мир ничего стоящего.

И на десять секунд экран демонстрирует мою маму и Пэйж в коридоре прямо у входа в комнату для кружков.

Из динамика доносится шершавый и далёкий голос Пэйж Маршалл:

— А как же ваш сын?

Мой нос уткнулся в экран — вот так я близко.

А теперь на экране я, прижавшийся ухом к динамику, одной рукой что-то быстро дёргающий туда-сюда в штанине.