Пушкарь Собинка - Куликов Геомар Георгиевич - Страница 18

Быстро разжёг костёр Собинка. Дверь чуток приоткрыл, чтобы дымом меньше щипало глаза.

Из Никифоровой сумки достал хлеба, мяса, сала — всё разом.

Вытащил ножик. Отрезал ломоть хлеба и кусок мяса:

— Ешь!

А Катя уставилась на ножик. Глаз не сводит.

— Откуда он у тебя? И кукла откуда? У меня такая же была. Папаня сделал на меня похожую. Только я потеряла…

Выругал себя мысленно Собинка: экий неловкий! Надо же было нож показать, Евдокимовой дочке напомнить про отца.

— Ты ешь, Катенька! — засуетился Собинка. — Я тебе всё-всё расскажу. Покушай спервоначалу…

Кивнула доверчиво Катя.

— Ладно…

Взяла хлеб с мясом, а руки не держат. Закоченели. Схватил Собинка красные ладошки. Принялся оттирать. Поднёс ко рту. Дышать на них стал.

— Эка, ровно ледышки…

У самого из головы не идут татары. Куда делись? Отчего пошли назад? Может, чтобы ударить в обход, с тылу, как говаривали в полках?

Никак не может поверить, что ушёл хан Ахмат обратно в свои улусы, отступился от русских земель. Начал исподволь расспрашивать Катю. Та, когда руки малость отогрелись, накинулась на Собинкино угощение с жадностью.

— Не торопись. Не отнимет никто… — успокоил.

По Катиному сбивчивому рассказу выходило вот что.

Ждал кого-то хан Ахмат, а тот не пришёл.

Сообразил легко Собинка — речь о великом князе литовском и короле польском Казимире.

Тогда пустил своих воинов на грабежи по соседним землям. И то не помогло. Ударили морозы — коням есть нечего. Обносилось, ободралось ордынское войско, стало голодать. Начался мор. Болезнь неведомая, от которой погибло много воинов. Мамка Катина умерла от неё же.

И когда отошли русские войска, решил хан Ахмат и мурзы его и уланы — великий князь Иван даёт поле, хочет сражаться. А на то уже не было сил у Ахмата. Оттого-то пошла, а потом и побежала Орда в свои степи, улусы.

Так поведала Катя, как могла в свои десять лет, об Ахматовом уходе-бегстве.

Вышел из землянки Собинка.

С неба солнышко улыбается. Угра-река, укрытая снегом, сверкает ослепительной белизной.

Весело кругом.

Будто и солнышко светлое, и голубое ясное небо, и белый пушистый снег понимают — ушли, сбежали окаянные злые вороги. Остановили их у своих земель русские полки!

Глава пятнадцатая

Возвращение

Плывёт над зимней заснеженной Москвой колокольный звон. Праздничный, торжественный.

Вступает в город русское войско, возвращающееся с Угры-реки. Впереди на коне, окружённый стражей и ближними людьми, великий князь Иван III Васильевич.

Среди ратников — старый пушкарь Никифор, Герасим, Андрюшка. Здесь же Собинка. Крепко держит в своей руке маленькую горячую ладошку Евдокимовой дочки Кати. Опасается, как бы не затерялась девочка в ликующей толпе.

Высыпали на улицы москвичи от мала до велика. Шапки вверх кидают.

— Слава! Слава! Слава! — кричат.

Весёлые лица, широкие улыбки, смех и радость повсюду. Незнакомые, чужие люди обнимаются, словно близкие друзья.

Шуточное ли дело: русские войска выстояли против Большой Орды. Не пустили в русские пределы врага!

Колотится сердце у Собинки от счастья. Так бы и пустился вприпрыжку! Но где видано, чтобы пушкарь на одной ножке скакал? Потому сдерживает себя Собинка. Ступает на землю твёрдым мужским шагом.

Вокруг всё знакомое. Только будто стали ветше избы да разваленнее плетни.

Катя крутит головой по сторонам. Ей всё в диковинку. То и дело спрашивает: «Это что?», «А там?».

Объясняет с жаром и готовностью Собинка.

Давно ли так рассказывал Евдокиму? При воспоминании о нём жгучая тоска наполняет грудь. Так и не хватило у Собинки духу поведать девочке правду о её отце и его родном дядьке Савелии. Покривил душой: «Отправился, мол, Евдоким на ордынский берег искать её с мамкой. Не нашедши, понятно, вернётся. Ждать надо». Катя погоревала тогда, но столько сочувствия, а главное, тепла и заботы было в словах её нового друга, что поверила Собинке. Он и Никифора с Герасимом упредил потихоньку, чтоб о Евдокиме при его дочери — ни слова.

На короткое время вспоминает сейчас Собинка о Евдокиме. Утешает себя и слово себе даёт — а оно у него твёрдое — никогда не оставлять Катю. И так сильно сжимает руку девочки, что та поднимает на него глаза.

— Ты чего? — спрашивает.

Смущается Собинка.

— Да так, — отвечает, — боюсь, кабы не затолкали тебя…

Настаёт пора сворачивать на свою улицу к родному дому. Прощается наспех с Никифором, Герасимом и Андрюшкой.

— Увидимся скоро! — обещает. — Чай, недалече живём!

Вепря-пушку хлопает по зелёному боку.

— Не поминай лихом! — говорит.

Смеются все: и Никифор, и Герасим, и Андрюшка, и мужики кругом.

Никифор своего молодого помощника за плечи коротко обнял, а потом легонько толкнул в спину:

— Беги! Маманя-то, поди, истомилась. Небось все глаза проглядела, ожидая сыночка!

Заторопился Собинка. Хруст-хруст-хруст! Весело поскрипывает снег. Рядышком спешит, чтобы не отстать, Катя.

Миновали деревянную церковку, три соседних с Глазовыми двора, и увидел Собинка мамку. Верно, давно стояла у ворот. Головной платок и воротник шубы сделались белыми от инея.

Не признала спервоначалу в незнакомо одетом долговязом парне, что ведёт за руку чужую девчонку, родного сына. Скользнула глазами, словно по пустому месту. А приблизились Собинка с Катей, всплеснула руками:

— Батюшки, сыночек! Радость-то какая!

И — слёзы в три ручья от счастья.

Собинка тоже рад — слов нет. Но у него своя забота. Топчется неловко. Обещал Кате, что будет она теперь жить с ними. А ведь это ещё как маманя с отцом, а главное, дед Михей решат…

Спохватилась мамка:

— Да что мы на воле-то стоим? Идёмте в избу… — И словно бы впервые заметила незнакомую девочку: — А ты откуда?

Ждал того вопроса Собинка. Начал торопливо:

— Это, маманя, Евдокимова дочка, Катя. Помнишь, у нас жил ордынский пленник?

— Как не помнить! Где он сам-то?

Трудная задача у Собинки. Правду сказать нельзя и объяснить мамке хочется, что надо, мол, Катю у них оставить.

Но мамке не до Евдокима сейчас и его дочки. Сыночек любимый, Собинка, вернулся живой-здоровый. Потому, спросивши о Евдокиме, забыла мамка свой вопрос тотчас же, к великому облегчению Собинки.

— Идите, идите, мои милые! — пропустила вперёд Собинку с Катей. — Не чаяла дождаться!

Истово крестилась мамка и говорила без умолку:

— Все оченьки проглядела, всей душенькой изболелась…

Кажется Собинке, что и мамка вроде бы ниже стала, и изба их уменьшилась в размерах и словно бы состарилась. А много ли времени прошло?

Вечером в просторной избе Глазовых народу не менее, чем весной, когда прибыл ордынский пленник Евдоким. Собинка — в красном углу, на дедовом месте. Сам дед туда посадил:

— Ты у нас ноне самый главный… — то ли в шутку, то ли всерьёз сказал.

Из бани только что Собинка. На нём рубаха, порты — всё чистое, мамкиными руками выстиранное добела.

Тут же Авдюшка. Первые слова, коими встретил Собинку:

— Чего привёз? Поди, денег много? И добра всякого? Покажи!

Даже Собинка, зная братца, подивился:

— Откуда деньги али ещё что?

Презрительно фыркнул Авдюшка:

— С войны завсегда чего ни то привозят. — И добавил ехидно: — Те, у кого на плечах голова есть, вестимо…

Сейчас Авдюшка сидел на дальнем конце стола и раскрывши рот глазел на Катю. Шибко нравилась ему Евдокимова дочка.

Повесть Собинкину о том, как не пустили русские полки Ахмата через Угру-реку, слушали внимательно и ребятишки малые, и бабы, и взрослые мужики, старики. Дедуня по такому случаю слез с печки и сел возле Собинки.