Объяли меня воды до души моей... - Оэ Кэндзабуро - Страница 28

— Такаки сказал, чтобы я пошел к вам. Велел мне признать, что я был тогда неправ.

Затем Тамакити, полностью отказавшись от прежнего своего молчания, начал красноречивые объяснения:

— Вас не убили в тот раз совсем не из-за предательства Коротыша и не потому, что тактика Боя оказалась никуда не годной. У Боя самого были причины отказаться от убийства. Ему явилось видение. Когда он после драки уснул, ему привиделось такое, что он отказался от мысли убить вас, решил не выступать против вас. И сейчас он пришел мириться совсем не потому, что ему велел Такаки.

— Видение?

— Когда Бой проснулся и совсем уж решил убить вас — то ли он еще досматривал сон, то ли не совсем проснулся, — перед ним вдруг появились руки и остановили его. И неведомый голос произнес: не карай этого человека, отложи казнь. Поэтому Бой спокойно проспал до утра и дал вам уйти. Страх здесь ни при чем.

— Вы называете видением сон? — спросил Исана.

— Я думаю, лучше употребить слово «видение» потому, что во время сна появились две руки и в мгновение ока открылся смысл увиденного. Мне тоже часто являются видения. Когда, например, я превышаю скорость на мотоцикле или дерусь с нашими врагами. Да не будь у меня дара ясновидения, как бы я знал, где ожидает меня на дороге крутой поворот, или угадывал, кто враг, кого нужно бить.

— Какой же смысл открылся тогда Бою в его видении?

— Разве я не сказал? Прости! Вот какое это было видение, — снова вместо Боя ответил Тамакити: — Прости и помирись!..

— Я ведь тогда говорил о вещах, которые невозможно простить, — сказал Исана. — И вдруг — прости, помирись?..

— Если все, что вы рассказывали нам в ту ночь, правда, вам никто этого не простит и не помирится с вами. Нет хуже злодея, убившего ребенка, — отрезал Тамакити. — Но есть и другое — вы спасли нашего товарища. Это открылось Бою в его видении, вот почему он и услышал голос: прости, помирись.

Видение. Если только и в самом деле видение заставило тяжело больного Боя вдруг отказаться от мысли о нападении на Исана, то разве исключено, что другое видение внушило мечущемуся в бреду подростку: убей его, убей во имя Союза свободных мореплавателей?

Что же привлекло к слову «prayer» группу Свободных мореплавателей, изучающих английский язык? Исана поразило, что, читая с ними отрывки из Достоевского, он не чувствовал необходимости объяснять слово, прибегая к банальному переводу. Подростки старались понять фразу конструктивно.

— Если prayer sincere, то возникает new feeling. Потом... — Так они уточняли правильность понимания прочитанного, задавали вопросы, в общем, постигали английский язык в целом, не переводя на японский отдельные английские слова, фразы или куски текста, и это удивляло Исана, поскольку для него, когда он изучал иностранные языки, важнее всего было сдать экзамен.

Замена «prayer» словом «молитва» оставляла их совершенно равнодушными, и они просто ждали следующих слов. Ждали с трепетом, приводившим Исана в растерянность, его дилетантского толкования, сводившегося к тому, что «pray» — значит «молиться», например синтоистским богам или Будде. Их не устраивало объяснение, что «pray» — означает «молиться богам». И не из физиологической ненависти к таким словам, как «боги» или «Будда». Просто их нисколько не интересовало, кому молиться. Им нужно было уяснить, что значит «pray» для их тела и души. У всех этих ребят, не получивших законченного среднего образования, чувствовал Исана, был удивительный инстинкт слова; и для них вопрос о том, к кому обращена prayer, имел в данном случае второстепенное значение, сердцевину же его составляли именно сила и страстность prayer. Объясняя, что значит «pray», на ощупь определяя, что они действительно хотят услышать об этом, Исана и сам задумывался над актом prayer как таковым. Он думал об этом, волнуясь, наслаждаясь преподаванием, приносящим плоды и себе, и другим.

— Я рад, что текст вам нравится.

— Вы не хотите узнать, как мы сосредоточиваемся сами на себе? — спросил Тамакити. — Не хотите посмотреть на нашу prayer?

— Хочу, разумеется, если это можно увидеть со стороны.

— В таком случае мы сделаем вам ответный подарок за education, — сказал Тамакити, быстро решив за всех. — Поскольку вы нам показали такой прекрасный текст, мы должны тоже сделать education в качестве ответного подарка, верно?

Тамакити, Бой и еще несколько подростков, оставив товарищей, вышли из убежища, взяв с собой Исана. Они поехали на двух украденных ими машинах. У Тамакити, который сам вел машину, усадив рядом с собой Исана, был такой вид, будто он выискивает подходящий объект, чтобы на нем продемонстрировать самососредоточенность. Действительно, согласись Исана, он бросил бы вызов грузовой машине, которую они обгоняли на большой скорости, и продемонстрировал бы их стиль prayer или выкинул еще какое-нибудь залихватское коленце. Спровоцировать водителя тяжелой грузовой машины и заставить его налететь на металлическое ограждение дороги — дело нетрудное; стоит захотеть — и сидящие в кабине погибнут...

— Бывает даже, что цепь случайностей приводит к необходимости убийства, — подмигнул Тамакити сидевшим в машине товарищам, давая понять Исана, что нечего, мол, устраивать цирковое представление и нос задирать, а особенно передо мной. — Если вы и совершили убийство, вряд ли специально для этого тренировались.

Спектакль, разыгранный маленьким лидером, чувствовавшим себя вольготно в отсутствие Такаки, мог уничтожить атмосферу доверия, возникшую между Исана и молодежью. Дорожа ею, Исана смело принял вызов Тамакити и ответил. Причем им тоже двигало стремление к education.

— В годы моего детства наша страна была страной солдат. В начальной школе, которая тогда называлась народной, мы бегали с деревянными мечами и упражнялись в протыкании соломенных чучел. Думаю, во время этих упражнений детей заставляли глубоко, хотя и по-детски, задуматься над тем, что такое убийство. Упражнения, которыми руководил приехавший в деревню учитель, сами по себе на нас не действовали. Все знали: настоящее убийство совершается не так, и без всякой предосторожности били и пинали ногами друг друга. Я думаю, это понимал и сам учитель. Но мы, выросшие в деревне, лучше учителя знали, как нужно убивать человека. Во всяком случае, не среди бела дня, бегая и крича. Мы хоть и смутно, но понимали: в нашей деревне, когда по-настоящему убивают человека, серьезные, отвечающие за свои поступки люди собираются с оружием в руках и окружают свою жертву. Примерно так, как это было во сне Такаки о Китовом дереве. Невероятно, но совсем недавно я прочел в газете об аналогичном убийстве. В самолете, летевшем с какого-то местного аэродрома в Токио, сумасшедший пытался зарезать командира корабля. В конце концов все пассажиры навалились на него и утихомирили, а когда сумасшедший затих, оказалось, что он мертв — нож, которым он размахивал, торчал у него в груди. Важно, что к убийству причастны были все пассажиры. Вот так убивают людей и жители далеких деревень, затерявшихся в густых лесах. Разумеется, это делается, когда деревне грозит гибель... Как еще поступить с сумасшедшим, в буйстве своем угрожающим всей деревне, летящей в самолете? Убийство человека по личным мотивам совершается иначе — глубокой ночью человек молча, крадучись нападает на своего врага, избивает его до смерти или закалывает, а сам убегает в лес. Начнут за ним охотиться, а лес густой. Увидит он, что преследователи из деревни приближаются, и поднимается выше в горы — он в более выгодном положении. Человек из горной деревни, если только он был полон решимости бежать в лес и жить там безвылазно, мог сделать все, что угодно. Он мог сражаться с вооруженными солдатами и даже с целым отрядом. Один деревенский парень, дезертировавший из армии сразу же после мобилизации, заколол командира отряда жандармов, прибывших для расследования, и бежал в лес. Привыкни он жить в одиночестве и знай наперед, что война кончится поражением японской армии, он мог бы просуществовать в лесу сколько угодно. Но, совершив геройский поступок, он, оставшись один в лесу, пал духом и повесился. На огромном дереве с толстыми ветками, усыпанными сладкими плодами, которое мы называли божественной сливой. Его после этого стали называть у нас деревом повешенного, и у людей отпало всякое желание есть сливы с этого дерева. Сколько жандармы ни прочесывали лес, они не могли найти, где он укрылся, но стоило ему повеситься в далеком горном лесу — и труп его тотчас был обнаружен и доставлен в деревню. Кто знает, возможно, и тогда с дезертиром случилось то, что происходило всегда: взрослые, ответственные за порядок в деревне, пошли в лес, нашли его, дотащили до божественной сливы и повесили... О местонахождении дерева знали все жители деревни: впрочем, оно, хотя и крепкое, вряд ли годилось для того, чтобы повесить взрослого человека. Но когда его назвали деревом повешенного, это никого не смутило — вот какой была та божественная слива. И вот почему не исключено, что жители деревни сами приняли такое решение. Ну и радовались потом птицы, что детвора перестала перехватывать у них сладкие сливы...