Семь грехов радуги - Овчинников Олег Вячеславович - Страница 8

И куда только все это подевалось? Не осталось и намека на заикание, речь стала спокойной и уверенной, слова-паразиты сами собой повывелись. Сейчас, когда Пашка употребляет в разговоре еще недавно изводившее всех «значит», это звучит значительно…

Трубка, плимкнув напоследок, возвращается на базу, а я с сожалением перевожу взгляд на Маришку. С сожалением, потому что, как бы божественно и вдохновенно не выглядела она в эту минуту: встревоженная челка закрывает лоб, реснички подрагивают как крылья синички, щека хранит трогательный отпечаток от шва на подушке… все равно ведь придется будить!

Пашка зовет ее княжной, имея в виду княжну Мэри. Как сказал бы мой вчерашний сосед-писатель, копирайт – Лермонтов. Не помню уже, в чем там суть, помню вроде дуэль была, лишний человек пристрелил не лишнего и от этого стал фаталистом… Но при чем здесь моя Маришка? Какая из нее княжна? Просто по созвучию имен? Почему тогда не королева, например, Марго? Хотя, на мой взгляд, она больше похожа на царевну. Копирайт – Пушкин. Не хватает только хрустального ящика на цепях.

Нежно, но настойчиво трогаю выскользнувшее из-под одеяла плечо.

– А-а?

И такое в теле – даже не движение, а порыв к нему, дескать, вот уже встаю, сейчас, видишь же, почти встала – и вдруг: ах! Проклятая сила тяжести!.. Нет, невозможно!

Приходится тормошить снова.

– Марииш… Пашка сейчас приедет.

– Скоро? – А на челе застывает складочками невыразимая мука.

– Не знаю. Судя по скорости езды, в любой момент.

Маришка картинно трепещет ресницами, балетно раскидывает руки, издает опереточный, то есть музыкальный, но несколько наигранный стон – и начинает постепенно отходить ото сна.

– Ну, а ты, княжна, чего молчишь?

Пашка с неестественно прямой спиной восседает на табуретке. Костюм на нем серый, с намеком на голубизну, словом, штатский. Стрелочки на брюках топорщатся параллельно друг другу, перпендикулярно полу.

Невольно вспоминается, как на двухнедельных военных сборах, прежде, чем произвести в офицеры, нас учили правильно укладывать форменные штаны на огромных прикроватных табуретах. Свернутыми штанинами к проходу, распахнутым гульфиком на север. На полном серьезе, якобы «по уставу»…

Впрочем, Пашки-то как раз на тех сборах и не было. Как и на прочих кафедральных мероприятиях… Пацифист доморощенный! Отсюда все его проблемы: и повестка, торжественно врученная вместе с дипломом, и «Эт самое, как же я теперь – рядовым? А если это, значит, зашлют? Ну, ту-ту-тудда…» и судорожный поиск альтернативной специальности, и наконец «Добро пожаловать в органы, сынок…» А органы, как известно, особенно внутренние, бывают разные.

И ничего, прилично вроде бы устроился. Ходит в цивильном, складная трубка распирает грудь, вместо примелькавшегося и в свое время и ставшего на факультете настоящей притчей – если не легендой! – во языцех дипломата на уголке стола примостилась пухлая визитка коричневой кожи. Очки заменил на невидимые линзы, но глаза остались прежними… глазами бешеного кролика.

Сейчас они испытующе пялятся на Маришку.

– А что тут скажешь… – Маришка стоит, прислонившись к мойке, и внимательно рассматривает собственную руку, как будто пытается разглядеть на коже хоть крошечное пятнышко фиолетового пигмента. – Шура все правильно рассказал.

– И фамилию так называемого доброго самаритянина ты тоже не запомнила?

– Да я и в лицо его не очень… Глаза почти все время закрывала. Только он не добрый, он толстый.

– А чай? Ты не заметила в нем ничего странного? Какого-нибудь необычного привкуса?

– Да никакого привкуса! Говорю же, даже сахар пожадничали положить. Если бы чего-нибудь от себя добавили, насыпали бы полстакана, не экономя. Я и выпила всего грамм сто.

– Ну, это если бы мышьяку подсыпали… А ты?

Бешеный кролик с подозрением смотрит на меня. Таким взглядом, пожалуй, можно загипнотизировать и удава. А невесть как пробившийся сквозь облака солнечный лучик наискось пронзает тесное помещеньице кухни и утыкается мне в лицо, так что я сразу начинаю чувствовать себя неловко, как на допросе.

– Я не пил, – отпираюсь, щурясь на утреннее солнце, как припозднившийся с прогулки вампир.

Пашка оборачивается к Маришке, спрашивает по-протокольному:

– И как скоро после употребления напиток подействовал?

– Не знаю. Кажется, полчаса прошло.

– Минут сорок – сорок пять, – спешу, чем могу, помочь следствию. – И через столько же примерно все закончилось. Как-то само собой.

– И больше…

– Ничего такого, – заканчивает Маришка. – Слава Богу… и пломбиру.

– Кстати, не исключено, – серьезно соглашается Пашка. – Вспомните, как Распутина не смогли отравить из-за пирожных с кремом.

– Лучше б пирожных! – Маришка обнимает себя за плечи и шмыгает носом. – А так я, кажется, простудилась. Килограмм мороженого уплести… Бр-р-р-р!

– Ладно, будем надеяться, чем бы там не опоили княжну под видом чая, это был препарат одноразового действия. Хотя сходить на обследование все равно было бы не вредно.

– Куда? – спрашивает Маришка. – В поликлинику или в церковь? К терапевту или к дерматологу? И что сказать? Доктор, я согрешила? Я слишком много болтала языком и от этого стала похожа на баклажан?

Пашка недовольно морщит свой муравьиный, читай вытянутый и сужающийся к макушке, лоб. Замечает:

– Ты и сейчас говоришь немало.

– Угу, – сухо соглашается Маришка и, отвернувшись к мойке, пускает воду и начинает сосредоточенно намыливать чашку из-под кофе. Вид у нее при этом – как у плененного «белыми» Мальчиша-Кибальчиша: «А больше я вам ничего не скажу!»

Потеряв основного свидетеля, сиречь потерпевшего, Пашка переключается на второстепенного. На меня.

– Вот эту часть твоего рассказа я, честно сказать, понял меньше всего, – признается он. – При чем тут какое-то наглядное греховедение? Для наглядности вам бы в чай сыворотку правды впрыснули или что-нибудь наподобие, для развязки языка. Вот тогда бы вы сами друг другу все рассказали, как на духу: кто согрешил, когда и сколько раз. Тут же принцип действия иной, замешанный на идиосинкразийной реакции.

Маришка фыркает, не оборачиваясь. Когда-то она заявляла мне, что у нее аллергия на слово «идиосинкразия». И наоборот.

– Почему, собственно, пустословие? – не отвлекаясь, спрашивает Пашка. – Потому что княжна, прежде чем… – короткая пауза, – скажем так, сменить цвет, о чем-то… – пауза подлиннее, – скажем так, долго и увлеченно разглагольствовала? И потому что именно фиолетовым цветом в соответствии с каким-то там «календариком» Господь Бог маркирует грешников, уличенных в пустословии? Дай-ка, говорит… в смысле, изрекает – я его молнией стукну. Он станет фиолетовым… в крапинку! А вы не предполагали тут случайного совпадения? И календарик… Вы его, кстати, не потеряли? Мне бы взглянуть…

Перестаю подпирать спиной дверцу холодильника, послушно шаркаю в прихожую, на ходу пожимая плечами.

Может, и вправду совпадение. Даже скорее всего. Просто Маришка после эмоциональной накачки, полученной во время проповеди, была подсознательно готова к чему-нибудь эдакому… неадекватному. А я, хоть все эмоции, точно подобранные слова и интонации самаритянина и прошли мимо меня, как пишут в заключении патологоанатомы, «не задев мозг»… все равно немного растерялся. Принял без возражений первое попавшееся объяснение.

А вот Пашка – молодец, сразу отделил зерна от плевел, мистическую бутафорию от криминала, совсем как Атос. Сударыня, вы пили из этого бокала?..

С другой стороны Пашке легко демонстрировать рациональный скептицизм. Его ведь не было с нами вчера. И вряд ли ему когда-нибудь доводилось видеть, как лицо любимой на глазах становится незнакомым, как на фиолетовой коже ладоней светлыми шрамами проступают линии жизни, а губы сливеют, точно от холода… Еще точнее – с холода. Копирайт – Маяковский.

Зажмуриваюсь, мысленно представляя то, что только что насочинял. Жжжуть!.. Мурашки по спине…