ProМетро - Овчинников Олег Вячеславович - Страница 17

Несколько опережая события, еще до того, как поезд полностью остановился… Нет, даже раньше! Еще до того как плотная тьма тоннеля, скрепя рельсы, раскрыла свои цепкие объятья и брезгливо, словно половинку яблочного червяка, выплюнула поезд на свет перрона… Еще до этого внезапно постаревший Буратино объявил своим новым, тягучим, как запись с винилового диска, прокрученная не на той скорости, голосом, что

Секунд было несколько, но все они казались липкими и растянутыми, как волокна жевательной резинки между губами целующихся тинейджеров. За короткий огрызочек времени, наступивший сразу после объявления новой станции и закончившейся, едва вагон бесшумно выскользнул из темноты, я успел подумать только: «Ну вот! А сейчас я увижу за окном все ту же девочку с предыдущей остановки, только вместо шариков у нее будут роликовые коньки».

Но огрызочек закончился, мы выехали на свет, и я на мгновение утратил способность думать. Кроме того, первое время я просто не мог ничего разглядеть за окном, потому что свет, испускаемый пока невидимыми мне источниками, оказался фиолетовым. Именно по такому освещению можно распознать окна хирургического отделения в празднично расцвеченном здании ночной больницы.

В два шага я преодолел расстояние, отделяющее меня от призывно распахнувшихся дверей вагона. И застыл, крепко вцепившись рукой в поручень. Так крепко, словно неожиданно увидел прямо у своих ног разверстую пасть бездонной пропасти.

Никакой пропасти, разумеется, передо мной не было, скорее всего это была просто иллюзия, порожденная больным воображением вкупе со странным освещением станции. Но пола я действительно не видел, а сделать шаг в неизвестность – не решался.

Вообще интерьер станции был похож на огромную и черную, как космос за несколько секунд до сотворения звезд, пещеру. Пол зала, его стены и потолок были почти неразличимы и проступали призрачными очертаниями только где-то далеко справа, там где темноту не рассеивал, но слегка оттенял фиолетовым свет из невидимых источников.

Прямо напротив поезда, в противоположном направлении с громким шумом двигался состав. Не электропоезд, близнец нашего, а именно состав, причем товарняк. Шум он производил классический: «тудум-тудум». Разглядеть утонувший во тьме состав я смог только по какому-то белому материалу, покрывающему платформы, зато уж его-то я видел отчетливо. Скорее всего, это был брезент, причем весьма сомнительной белизны, но в фиолетовом полусвете он больше всего походил на свеже-накрахмаленные больничные простыни. А пронизывающее дыхание ветра, задувающего в дверной проем, завершило ассоциативный ряд, напомнив о реанимационной палате, в которой мне как-то довелось побывать.

Я старался смотреть на уносящуюся по альтернативному пути реальность только, так сказать, поверхностным взглядом, не позволяя возбужденному воображению проникнуть сквозь слой материи и узнать, что же находится там, под «простынями». Я стоял на краю действительности, чувствуя, как от холодного воздуха начинает кружиться голова, как постепенно коченеют пальцы, держащие поручень, и зачарованно следил за улетающей во тьму вереницей «простыней». Но вот последняя из них исчезла в колодце тоннеля, товарняк громко сказал «ту-ту!», и зачарованность прошла, уступив место растерянности.

Я стоял на месте, отчетливо понимая, что мне нельзя терять ни секунды, потому что двери вагона вот-вот закроются, а мне обязательно нужно в этот момент оказаться снаружи, потому что вокруг происходит что-то неестественное, неправильное, потому что, если я не выйду сейчас, этот сумасшедший поезд увезет меня еще дальше, прочь от привычной реальности и уже никогда не отпустит назад. А ведь я, черт возьми, должен! Должен остаться здесь.

Потому Что Я Здесь Нужен.

Поэтому я сделал глубокий вдох, как перед нырком в прорубь, весь внутренне собрался, как перед прыжком с парашютом (хотя в прорубь ни разу в жизни не нырял, и с парашютом, в общем-то, тоже не прыгал) и… не смог сделать шаг.

Не хватило решимости. Привычные детали вагонного интерьера: полировка стен, блестящая прохлада поручня, а главное – неровная надпись на стенке, справа от дверей, сделанная синим фломастером, призывающая кого-то там бить и что-то там спасать – все это показалось мне в этот момент настолько близким, настолько родным… А сам вагон ощущался одиноким островком безопасности посреди бескрайнего океана, мертвой зоной в самом центре бушующего циклона.

А когда мое гипертрофированное чувство ответственности все-таки взяло верх над первобытным страхом и я уже почти оторвал подошву правого ботинка от пола, чтобы сделать шаг, было уже поздно: вагонные двери перестали искушать меня, сомкнувшись в нескольких сантиметрах от моего лица.

Я остался внутри, тем самым совершив самую большую ошибку в своей жизни. Если, конечно, не считать прокола, случившегося 16-го апреля, благодаря которому эта дата навсегда останется в моей памяти.

Буквально за секунду до того, как половинки двери передо мной слились в одно целое, я расслышал еще один звук, донесшийся снаружи, откуда-то справа. В самом звуке не было ничего сверхъестественного, его могла бы издать, например, захлопнувшаяся ловушка турникета, но ощущения, которые он с собой принес… Я внезапно испытал резкий приступ какой-то непонятной тоски, хотя всегда был уверен, что тоска – это не то чувство, которое может возникнуть спонтанно. В наступившей тишине я отчетливо слышал, как крохотным отбойным молоточком бьется в груди сердце. С ладони на отшлифованную до блеска поверхность поручня скатилась капелька пота.

И еще я вдруг почувствовал, что, родись я не человеком, а какой-нибудь безродной дворнягой, я бы сейчас точно не удержался и завыл…

То, что Андрей собирался сделать, планировалось вовсе не корысти ради, а токмо… Да о какой корысти вообще может идти речь? Это же мелочь! Полнейшая чепуха! Выгоды от нее – немногим больше, чем от подделывания при помощи цветного сканера каких-нибудь билетов «МММ», урожая одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. Куда полезнее для семейного бюджета было бы сесть и написать какую-нибудь статью для зарубежного научного журнала. Или хотя бы для любимой с детства «Науки и жизни» (которую некоторые злопыхатели с физфака иногда называли «Наукой и химией»). Что-нибудь об изготовлении линз из пластмассы. А не тратить время на никому не нужный технологический процесс. Так что ни о какой корысти речи не шло.