Этот безумный, безумный, безумный мир... - Задорнов Михаил Николаевич - Страница 25

Не ожидали евреи такого подвоха. Они же уже избранными себя считали. Людям всегда любое испытание кажется несправедливостью. Начали они своему пророку закатывать скандал за скандалом: «Сколько можно нас дурачить? Ты зачем увел нас из привычного пятизвездочного рабства?»

Пригорюнился Моисей, сидит у подножия той самой горы, и вдруг опять загорается куст. И слышится голос ангела. Слава Богу, не того, который детишек душил, другого.

«Плохо справляешься ты со своим заданием. Даже люди твои перестали верить твоим речам. Новый пиар пора организовывать. Поднимайся к рассвету на вершину, там Творец научит тебя новым фокусам».

Несколько раз бегал в ночи Моисей на вершину горы на курсы повышения квалификации для пророков.

«Прежде всего, — сказал Сам, — передай своим от меня заповеди! А чтобы они тебе поверили, не забывай о своем жезле — волшебной палочке».

Так Моисей и сделал. Захотят евреи пить — ударит он жезлом в скалу, треснет скала, а из трещины польется ручей чистейшей воды. Доволен народ. Вот это Бог, вот это Моисей! Искренне верит народ в Творца целый день. Пока ручей не высохнет. Наутро, проголодаются, пить захотят, опять сомневаться начинают. Роптать. Основное занятие в этом странствовании было у евреев роптание на пророка. Мол, Моисей, мы голодные, есть хочется, куда Бог смотрит? Мы избранные или неизбранные? А ну давай! И давай опять золотому тельцу поклоняться. Хоть идол, но золотой! Конкретный, его пощупать можно, выпросить что-нибудь полезное. И снова выйдет Моисей в центр толпы, возденет руки к небу, скажет пароль «Помоги мне, Господи», и с неба посыпятся куропатки. Причем, уже жареные, с приправой. Практически куропатки-гриль. Так что первая в мире микроволновка была изобретена Моисеем. Но евреям мало. Они опять роптать. «А где хлеб, — спрашивают. —Это что, мы без хлеба есть должны?» Моисей опять руки к небу — пароль — и с неба манна небесная сыпется!

Словом, кое-как, благодаря всем этим пиаровским ходам, убедил-таки пророк своих соплеменников в том, что пора с язычеством заканчивать. Последний раз ему довольный Господь там же, на горе сказал: "Молодец! Награда тебе и твоему народу будет Земля обетованная. Вон видишь там, за горами? А сам ты до этой земли не дойдешь. Замучил ты меня. Заберу я тебя к себе. Если я тебя на земле оставлю, ты меня достанешь со своим народом и постоянным для него попрошайничеством.

Повезло Моисею, что его забрал к себе Всевышний до того, как соотечественники увидели обещанную им землю. Разорвали бы на части, хоть он и ведущий пророк. Не то, что с палки лимоны не сыпятся, палку воткнуть некуда — камень сплошной.

Смотрели евреи на эту землю, и ни один из них не мог тогда предположить, что всего через каких-то три с небольшим тысячи лет все эти камни покроются цветами. И что каждому туристу местные гиды будут с гордостью говорить: «Смотрите, к каждому корешку этих цветочков через компьютер вода иглой впрыскивается. А ведь в этой земле ничего раньше не росло». И все туристы из разных стран будут уважать и любить Израиль за эту трогательную, подведенную к корешкам жизни воду.

А тогда рассердились евреи сильно на Моисея! Чуть в Боге, который их избрал, окончательно не разуверились. Обидно стало даже самому Творцу, и решил он: «Не буду больше им ничего советовать, не буду их учить, и наставлять не буду. Пускай до всего собственным умом доходят. Мучаются пускай и умнеют сами. А поскольку многие из них все еще своему тельцу золотому поклоняются, пускай пройдут самое страшное в истории испытание — золотом! Может, тогда вспомнят, что избраны были мною для того, чтобы другие народы заповедям учить, а не для того, чтобы просто считать себя избранными! Вот когда это поймут, тогда и обретут Землю обетованную. В душе своей».

Сами евреи собственным безверием привели себя к своему еврейскому счастью. Поверили бы Моисею, Господь бы их сразу привел в Швейцарию. А то за сорок лет он их вообще до Урала довести мог, богатого всякой всячиной. Была бы у нас сейчас хоть одна не силовая, а мозговая Уральско-Еврейская республика. Недаром теперь есть гипотеза, что так Всевышний за их вечное роптание на них рассердился, что сорок лет водил по пустыне, потому что искал место, где нет нефти!

Вот такие великие события разыгрались на той горе. И начало человечество свое восхождение к заповедям. Как по той горе, медленно, в темноте, с препятствиями, с валунами на пути, с пропастями по краям, но с фонариками. Далеко не каждому еще удалось добраться до вершины и увидеть рассвет.

Когда поднялись на вершину, было еще темно. Не верилось, что восхождение закончилось. Последние километры в темноте, на крутом подъеме пришлось карабкаться самому, без верблюда. Перепрыгивать с камня на камень. Хотелось бросить все, развернуться — и туда, вниз, обратно, к комфортабельному верблюду, который покорно ждал возвращения перед последней финишной кривой.

Болели суставы, ныли мышцы, жаловался на свою участь мозг, просился обратно в постель. Так рано утром в автобусе студент представляет себе, какую бы позу он сейчас выбрал в постели, каким бы эмбриончиком сложился бы под одеялом, так удобно, и щечки, как хомячок, на лапки вот так бы положил. Но невозможно было даже остановиться, чтобы пофантазировать или передохнуть. Дышали в спину, как в метро. Подталкивали сопением. Сзади, как на демонстрации, чувствовались колонны людей. На обочину нельзя было сойти, потому что обочины не было. Были горы и пропасть. Прямо за мной карабкался в поднебесье старый японец лет шестидесяти-восьмидесяти. Трудно по японцам определить, сколько им лет. Одно я мог сказать точно — он был хромой и с палкой. Но хромал так ловко и быстро, что ему стыдно было уступать дорогу. На час с лишним он стал моей совестью. Он буквально гнал меня своей палкой, и еще, что было совсем противно, он успевал фотографироваться. «Где он научился так хромать по горам? — думал я. —Может, тренировался на Фудзияме своей» Но он заставлял меня переводить дыхание прямо на ходу, и, чтобы выдержать этот темп, напевать про себя песню Высоцкого: «И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь, опасный, как военная тропа».

Уже несколько раз мне казалось, все, на вершине. Нет, за очередной скалой начинался очередной подъем.

И вдруг, неожиданно, вместе с японцем-погонялой мы буквально вынырнули почти с отвесной тропы на самую макушку горы. Наверное, такое же ощущение было у Садко, когда он поднялся на поверхность с морского дна. Небо было очень близко. Звезды висели на созвездиях-ветках, как спелые яблоки.

От фонариков и звезд вершина казалась освещенной. Правда, скуповато. А от количества людей в полутемноте напоминала дискотеку, в которой заиграет музыка.

Жизнь кипела. Арабы торговали. Они даже здесь открыли свои лавки. Не лень им было из-за своей копеечной прибыли забраться в такую высь. Собранные где-то из досок, где-то из фанерных ящиков их арабские лавки напоминали будки наших пенсионеров на садово-огородных участках. Чайные и закусочные больше походили на спортивные раздевалки, в которых пахло потом, снятыми башмаками и перетренировавшимися спортсменами.

Но все это было такой мелочью по сравнению с тем счастьем, которое испытывал каждый взошедший. Успел! Добрался! Услышу, что шепнет мне Господь! И если б я поглядел на себя в зеркало тогда, я бы сказал, что у меня было выражение лица бухгалтера, у которого сошелся годовой отчет. Чертовски здорово казалось сидеть на фанерном ящике, попивать чаек среди мировой туристической толпы в скупом свете арабской лампады волшебника Алладина. Арабы, и те казались после этого восхождения удивительно симпатичными. И непонятно было, как евреи не могут с ними договориться. Сели бы вот так вместе на фанерный ящик, попили чайку. Но для этого надо было восхождение совершить.

Только я об этом подумал, как действительно увидел еврея, не нашего, израильского, настоящего, черного. Он мирно что-то обсуждал с арабским лавочником. С арабским. Мирно. Какие-то сорта чаев. Я не понял, потому что они говорили на каком-то своем израильско-арабском английском. «Может, и правда, — подумал я, — гора эта святая?» Француз и американец сидели дружно, рядышком, на бревне. Американец был очень большой, очень. Бочкотелый и общительный — всех спрашивал, бывали ли они в Америке и как им Америка — о'кей или не о'кей? Итальянцы руками ему показали, какой это большой о'кей Америка. Японцы хихикали и фотографировались группой на фоне этого американца. В тридцатых годах такие фотографии были: группа летчиков на фоне дирижабля.