Алые перья стрел - Крапивин Владислав Петрович - Страница 10

Вся компания сидела на крыльце двухэтажного дома и сердито молчала. Только Вовка Шадрин коротко объяснил:

— Жада сено привез.

И тогда Митька увидел шатер. Он стоял под наружной чердачной лестницей — большой кособокий ящик из ободранной фанеры. Голый какой-то, маленький и совсем непохожий на штаб грозного стрелкового отряда. Дверца косо висела на одной петле.

Митька легонько хлопнул по стенке шатра, и ящик тихо загудел. Словно жаловался.

— Жада выкинул? — спросил Митька.

— Не мы, конечно, — сказал Павлик.

— Хотел сперва к себе утащить, — объяснил Вовка Шадрин. — Чтоб курятник сделать. Мы как вцепились…

— Молчи уж. «Вцепились», — хмыкнула Валентина. — Хорошо, что Серегин отец мимо шел. Он Жаде сказал… Тот чуть не упал.

— Мы бы все равно не отдали, — угрюмо сказал Цыпа.

— Ну и зря. Зря, что не отдали, — пожалел Митька.

— Рехнулся? — спросил Сергеи.

— Ни капельки. Просто ему еще хуже было бы. Сам бы обратно тащил, на своем горбу. Под конвоем. Потому что я бы милиционера попросил помочь, у меня знакомый есть. Сегодня познакомились на улице. Знаете, какой человек! Два раза дал из нагана стрельнуть.

Все молчали, потому что стало неловко: такое вранье даже в детском саду считалось неумелым.

Митька небреждо сказал:

— Не верите? Глядите. Узнаете?

Он протянул Витальке и Цыпе две гильзы.

Виталька и Цыпа одинаково приоткрыли рты. Гильзы были те самые: одна с косой царапиной, другая с круглым зеленым пятнышком. От гильз пахло порохом, а в капсюлях виднелись ямки.

— Че такое? Че такое? — забеспокоился Вовка Шадрин и сунул курчавую голову между Виталькой и Цыпой. Митька усмехнулся, захлопнул ладонь и полез по чердачной лестнице, чтобы устроиться там на высоте, на удобной широкой ступеньке.

Отряд молча двинулся за ним.

— А ну, рассказывай, — велел Виталька.

И Митька стал рассказывать. Про тумбу, про овраг, про выстрелы. Про то, что Матвей обещал зайти в гости и, может быть, он даже покажет всем ребятам свой наган…

Пока он говорил, пришли сумерки. Василиса Тимофеевна, косясь на мальчишек, загнала в сарай кур и драного Петю. Мать крикнула из окна Павлика Шагренева, и он крикнул:

— Не пойду!

И никто не пошел бы. Им хорошо было вместе. Им просто позарез надо было сейчас быть вместе.

От земли теплыми слоями поднимался нагретый за день воздух. Длинное пунцовое облако, похожее на громадное перо, горело над забором. Вдалеке дробно, как пулеметы, стучали на рельсовых стыках составы.

— Алеха, мой брат двоюродный, сегодня на планере летал, — сказал Серега. — Вот бы полетать, ага?

Все промолчали, потому что и так было ясно, что «вот бы полетать».

В сарае тихо замычала Жадина корова.

— Мается, бедная, — сказала Валька. — Зарезал Жада ее теленочка.

— Он за деньги хоть кого зарежет, — сказал Вовка и плюнул. — Сквалыга. Даже ящик хотел забрать, не мог удержаться от жадности.

— Откуда такие люди берутся? — удивленно опросил Павлик. — Правда, ребята, даже непонятно.

— Потому что буржуйская натура, — отрезал Цыпа.

И словно в ответ на Жадиной веранде обрадованно взревел патефон:

Я — кукарача!

Я — кукарача!

Вовка обеспокоенно завозился. Он сидел выше всех, а сейчас еще поднялся на ноги. И смотрел через забор во двор Василия Терентьевича.

— Не дали тогда мне расстрелять эту бандуру, — с упреком произнес он.

— Сядь, — велел Митька. — Ты мне ногой по затылку стукнул.

Павлик Шагренев задумчиво сказал.

— Если бы достать такой репродуктор, как на стадионе… Мы бы с папой все остальное сделали, чтобы пластинки играть. Жада завел бы свою «кукарачу», а мы бы свою хорошую песню. Жадин патефон и не услыхал бы никто.

— Он охрип бы си лопнул от натуги вместе с хозяином, — заметил Митька.

— Зачем репродуктор? — сказала Валька. — Вон у Вовки голос громче всякого радио. Ты, Вовка, запел бы что-нибудь. Это лучше всякой пули. Никакой патефон тебя не переорет.

— А что! Я могу! — неожиданно сказал Вовка и крикнул — «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!»

Голос был в самом деле отчаянно громкий. Ясный и отчетливый. Даже в ушах зазвенело. Но, кроме голоса, был у Вовки еще хороший слух. И, может быть, сам того не желая, Вовка с протестующего крика перешел на мелодию:

…Веселый ветер,

Веселый ветер!

Моря и горы

Ты обшарил все на свете…

Сейчас эта песня старая и привычная. А тогда была она совсем новой. Она прилетела к ребятам с экранов, из нового фильма, где их ровесник Роберт Грант неустрашимо рвался на помощь отцу-капитану. Были в песне синие ветры, зов морей и яростная уверенность, что «кто ищет, тот всегда найдет».

Не прерывая песни, Вовка вскочил и начал подниматься по лестнице. Так же, как поднимался по вантам к верхушке мачты Роберт Грант. И ребята ринулись за ним.

Они любили хорошие песни, только раньше как-то стеснялись петь вместе. Но сейчас в песне была их борьба, их протест и гордость. Это была их война. И они подхватили слова о веселом ветре, разнесли их с высоты на весь квартал — звонкие слова о смелости и мальчишечьей правоте.

Жестяная глотка патефона заскрипела и умолкла. Жадин голос на веранде нерешительно сказал:

— Хулиганство…

Это случилось в промежутке между куплетами, и ребята услышали. Они засмеялись. Безбоязненно и торжествующе, потому что слишком явным было Жадино бессилие. А потом они закончили песню, и Вовка тут же завел новую:

Все выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц!

И они подхватили опять, удивляясь, как здорово, как слаженно звучит их неожиданный хор.

Митькин отец вышел на крыльцо и слушал, подняв голову.

— Идите к нам, Петр Михайлович, песни петь! — крикнула Валька.

— Голос теперь не тот, Валя, — сказал он. — А то бы я спел, честное слово.

Патефон порывался выплюнуть лихой фокстрот, но умолк, не доиграв. А ребята пели:

Кра- сно-флотцы!

Недаром песня льется!

Недаром в ней поется,

Как мы на море сильны!

А потом пришло время для песни, которая была главной. Главной в ту пору.

Ее пели по-русски и по-итальянски. По-испански и по-немецки. У нее было много переводов, а кто не знал слов, находил их тут же.

И, быть может, перевирая незнакомые слова, но зато со звонкой силой выводил Вовка в высоте:

Аванти пополо, а ля рискосса!

Бандьера росса,

Бандьера росса!

И с той же силой повторяли Валька и мальчишки:

Вперед, товарищи! Гори над нами

Победы знамя,

Свободы знамя!

Потом Митька вспомнил немецкий припев:

Ди ротэ фанэ,

Ди ротэ фанэ…

И совсем притихла улица, слушая боевую песню Испании:

Ты, знамя алое,

Красней зари,

Ты, знамя красное,

Гори, гори…

Они стояли и пели у самой крыши, среди тополиной листвы, под бледными июньскими звездами, веселые, абсолютно бесстрашные, готовые лететь навстречу всем пулям и штыкам, навстречу всем врагам. Вместе с песней, яростной, как горячий ветер.

Они не знали, что ждать еще долго. Довольно долго.

Будут еще годы, не очень спокойные, тревожные, но не опаленные еще самой большой грозой.

А сейчас они пели.

И в тысячах других дворов тоже пели, гоняли мяч, клеили воздушных змеев и стреляли из луков тысячи мальчишек, которых, видимо, не принимал в расчет и о которых разбил свою стальную мощь фюрер третьей империи рейхсканцлер Адольф Гитлер.

Они пели. Вечер был теплый, и песня славная, и друзья надежные.

Давайте простимся с ними сейчас, в этот хороший вечер. Впереди у них еще четыре лета — солнечных и почти мирных.