История одной судьбы - Овалов Лев Сергеевич - Страница 33

— Ну, так председатель колхоза примет, — сказал Кудрявцев. — Вы лучше не спорьте.

— Не могу, — повторила она.

Кудрявцев тоже на нее не смотрел.

— Против себя идете…

В голосе его прозвучала угроза.

Анна отбросила от себя цветок, встала.

— Нет? — спросила она.

— Нет, — ответил Кудрявцев. — Мы вас ском-про-ме-ти-руем…

Он с трудом выговорил это слово.

Но она не обратила внимания на его слова. Она поглядела ему прямо в глаза.

— Вот что, Тимофей Иваныч. Я вас убью.

Кудрявцев засмеялся, ему стало смешно, начинался бабий разговор.

— Морально убью, — пояснила Анна. — Не смейтесь. Конечно, не пистолетом и не ножом. Но я ничего не побоюсь. Я уж не говорю об ордене. Орден вы не получите. Но вас просто все перестанут уважать. Все неурожаи отнесут на ваш счет…

Она подняла с земли метр, сложила, положила в карман.

— Ну, я пошла, — сказала она и пошла.

— Постойте, Анна Андреевна…

Она не остановилась.

Кудрявцев догнал ее.

— Анна Андреевна!

Она обернулась.

— Нет?

В глазах Кудрявцева светились и гнев и мольба. Такую женщину ни на что не уговоришь без ее согласия. Он это не столько понимал, сколько чувствовал.

— Анна Андреевна!

— Нет!

— Будь по-вашему. Вернетесь сюда через два дня. Только не говорите никому.

— А дальше?

— И дальше так будет, честное слово.

И она его пощадила, не он ее, а она его пощадила, — он это тоже чувствовал, — поверила ему, и он знал, что не в силах обмануть ее.

— Хорошо, я вернусь, — сказала она. — Ведь иначе люди потеряют к нам всякое уважение.

XXXIII

Ударили заморозки, по утрам похрустывал под ногами ледок, ветер то сгонял, то разгонял кучерявые тучи, последние желтые листья неслись вдоль улицы, вот-вот мог повалить снег.

Весь вечер Ниночка заунывно твердила:

— Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился… Поздняя осень… Осень… Грачи улетели. Лес обнажился… Обнажился… Обнажился…

Стало как-то покойно и скучно. Затишье в природе и в делах. Ложились пораньше, вставали попозже, можно было отоспаться за всю ту страдную пору, когда приходилось то сеять, то полоть, то косить, то молотить, то взвешивать и везти хлеб на элеватор. Можно было отоспаться. Одни школьники суетились по утрам, как воробьи.

Анна проводила Ниночку в школу, усадила Колю рисовать, легла досыпать недоспанное, как вдруг свекровь затеяла с кем-то перебранку.

— Много вас тут шатается! — выкрикивала свекровь. — Со всеми займаться — некогда поесть будет. Дали? Ну и спаси тя господи… — Она не могла угомониться. — Да иди же ты! Зря собак не держим. Проваливай…

Анна подняла голову.

— Кто там, мама?

— Нищенка.

— Так подайте ей…

— Подала, а она не уходит. Тебя требовает.

— Как — меня?

— Депутатку требовает. Надоели хуже редьки. Лезут и лезут, и все до тебя.

Свекровь была права. Анна постигла уже, что депутатство не столько почет, сколько одно беспокойство. Конечно, депутатам, которые находятся на высоких постах, не так беспокойно, у тех заслоны, секретари, приемные дни, до них не так просто добраться. А тем, кто попроще да пониже, тем не отбиться от просителей. Не посетителей, а именно просителей. Поможешь одному, и люди сразу начинают идти…

Анна соскочила с кровати.

— Зовите её, мама!

— Ну да! Полы затаптывать! Нужна она тебе, пойди поговори на крыльцо. Пусть в правление ходют.

Анна не стала спорить, официально она действительно принимала в правлении колхоза, но люди часто шли к ней домой. Маленькая, дряхлая, в каких-то ветхих серо-бурых одежках, облегавших ее, как листья капустный кочан. Сморщенное личико задорно выглядывало из лохмотьев. Она была очень стара, но не было в ней ни отрешенности от мира, ни приземленности, ни покорности судьбе. Напротив, на щеках ее морщинистого пергаментного лица играл румянец, а глаза были просто удивительны своей живостью.

— Вам чего, бабушка? — спросила Анна. — Подали вам?

— Да я ж не побирушка, — быстро и тоненько пролепетала старушка. — Мы ж по делу…

— А вам кого?

— Гончариху мне, — сказала старушка. — Правов ищу.

— А я и есть Гончарова, — сказала Анна. — Слушаю вас, бабушка.

Старушка укоризненно воззрилась на собеседницу.

— Это как же так, касатка?

— Что — как?

— Требуешь? На улице принимаешь?

— Ну что вы, бабушка… — Анна смутилась, открыла дверь, посторонилась. — Проходите.

Старуха прошла в дверь. На Надежду Никоновну она даже не взглянула.

— Куды еще?

Анна указала:

— Проходите…

Старуха осмотрела все в комнате зоркими глазами, распеленала окутывавшие ее голову платки, выбрала стул и села, не ожидая приглашения.

— Ну вот, касатка, добралась и я до тебя, — произнесла она с облегчением. — Долго шла, а нашла.

И Анна опять подумала — какие у нее удивительные молодые глаза.

А старушка принялась рассказывать о цели своего посещения. Все было очень просто. Жила она в Варсонофьевском. Село это находилось по ту сторону Сурожи, километрах в тридцати от Мазилова. Звали ее Елизавета Михайловна Анютина. Жила со своей младшей сестрой на пенсию, которую та получала за убитого на войне сына. Но вот второй год как сестра умерла, и с ее смертью прекратилась выплата пенсии. Жить Анютиной не на что, пенсии ей не дают, оббила она уже немало порогов, но воз ни с места. И промежду жалоб и сетований Елизавета Михайловна прослышала, что есть в Мазилове депутат Гончарова, которая, кто ни обратись, всегда стремится помочь.

— Вот, касатка, я к тебе и пришла.

— Но от вас, от варсонофьевцев, другой депутат, к нему надо, бабушка, обращаться.

— И-и, касатка, мы нашего депутата в глаза не видали.

— Ну как так?

— Не-не, нашему не до людей. Ен песни пишет.

Отчасти это было справедливо. От Варсонофьевского избирательного округа в депутатах ходил композитор Аллилуев. В свое время он написал оперу на революционный сюжет, в известной мере прославился, опера была поставлена, сезон продержалась на столичной сцене, и кому-то в обкоме пришла в голову идея выдвинуть кандидатуру Аллилуева в качестве представителя творческой интеллигенции в депутаты по Варсонофьевскому округу. Жил Аллилуев в Пронске. Елизавете Михайловне Анютиной было до него так же далеко, как космонавтам до Луны. Впрочем, для Аллилуева Елизавета Михайловна была также весьма туманным светилом в той отдаленной галактике, какой представлялся ему коллектив избравших его варсонофьевских избирателей. Добраться до своего депутата Анютиной представлялось, разумеется, делом мало реальным. А Гончарова находилась рядом, тем более что слух об отзывчивом мазиловском агрономе вопреки пословице бежал по всему району.

Анна вполне могла отослать от себя Анютину, но просительница смотрела на нее так зорко и доверительно, что Анна взяла на себя и эту заботу.

А дальше началось то, что случалось каждый раз, когда к ней обращались люди. Работой своей в колхозе Анна не могла пренебречь. Колхоз есть колхоз. Хозяйство. Но у нее бывало свободное время. То она с детьми, то надо почитать, а то и провести часок-другой просто в безделье. Но перед нею сидела бабка. Чужая бабка. И все-таки чем-то своя. Доверчивая и беспомощная.

Жени уже нет рядом. Женя училась в Пронске. Ниночку и Колю можно оставить на свекровь. Алексей, кажется, чувствует себя спокойнее в отсутствие жены…

Куда ж ее деть, эту бабушку? Ей небось много чего пришлось хлебнуть за свою жизнь. У нее и документов-то никаких нет. Сколько лет смотрят на мир ее добрые и доверчивые глаза? Она сама считает, что более девяноста. Но, уж во всяком случае, не менее восьмидесяти. Неужели же не стоит постараться сохранить ей еще два-три года жизни?

Да живи ты, живи себе, бабушка! Но бабушке нужно есть. Ломтик хлебца, кусочек сахара…

— Куда же вас, бабушка, поместить?

— А у меня хата, хата! В Варсонофьевском. Я оттуда никуды. Где родилась, там и помру. У меня две курицы есть.