Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич - Страница 29

Небрежный взгляд на Славушку.

— А, и ты здесь…

И снова любезно, спокойно и негромко Андриевскому:

— Что пишете?

Андриевский встал, стоит.

— Письма.

— Интересно…

Быстров протягивает руку, и… Андриевский подает ему свою писанину.

— Мечтаете вернуться в Петроград?

— Родной город. «Годной гогод».

Письма возвращаются царственным жестом — мол, все в порядке.

— Не советую.

— Я вас не понимаю.

Быстров садится, и Андриевский тоже вынужден сесть.

— Проезжал мимо, нарочно завернул предупредить…

— Я весь внимание.

— Вы газеты читаете?

— Иногда.

— О положении на фронте осведомлены?

— Приблизительно. «Пгибгизитегно».

Грассирует точно гвардейский офицер. Но играть на сцене предпочитает обездоленных героев Островского: Митю Коршунова, Тихона Кабанова, Григория Незнамова, мы, мол, без вины виноватые.

— Н-да, положение того… — Быстров задумчиво смотрит на Андриевского, а Славушка посматривает на Быстрова. — Может случиться, Деникин докатится и до нас…

— Когда?

— Не торопитесь, может, и не докатится. А если докатится, ненадолго. На всякий случай я и хочу предупредить…

Андриевский бросает на собеседника любопытный взгляд.

— Меня?

— Не вздумайте уехать ни в Петроград, ни вообще. Вы останетесь здесь, будете охранять этот дом. Беречь народное имущество. Со стороны деникинцев вам опасаться нечего, но в отношении Советской власти вести себя лояльно. Понятно?

— "Пгостите"… Простите, я не вполне понимаю… — Андриевский, кажется, действительно не понимает Быстрова. — Если придет Деникин, вы хотите связать мне руки?

— Вот именно.

— Превратить в сторожа народного имущества?

С каким сарказмом это сказано: «нагодного имущества»!

— Вот именно.

— Ну, знаете ли… Слишком многого вы хотите.

— Я хочу сохранить этот дом.

— А вы не думаете, что этот дом возвратят владельцам?

— Не успеют!

— Но я-то предпочту Петербург.

— Тогда поплатятся все Пенечкины, откроем Народный дом в Кукуевке.

— Но если это вне моих сил…

Тут Быстров обращает внимание на Славушку.

— Слышал наш разговор? Мы поручим охрану…

Андриевский смотрит на Славушку уничтожающим взглядом.

— Ему?

— Не ему одному, молодежи…

Все-таки Быстров излишне доверчив. Неужели Степан Кузьмич не замечает иронии Андриевского? Не столько к самому Быстрову, сколько ко всему тому, что символизирует собою Быстров.

— Вы знаете, что отличает большевиков от всех политических партий? То, что они вмешивают политику во все области человеческой жизни, никого не хотят оставить вне политики. — Андриевский прислонился спиной к книжному шкафу, книги — это его тыл. — Взрослые ответственны за свои поступки, да и то не все. Но для чего вы позволяете играть в политику детям?

— Чтобы политикой не могли заниматься некоторые взрослые!

Он поворачивается к собеседнику спиной, теперь он обращается к Славушке, хотя слова его предназначены Андриевскому.

— Слышал? Продолжайте посещать Нардом. Пользуйтесь библиотекой. Устраивайте спектакли. Виктор Владимирович даст тебе вторые ключи…

— И не подумаю, — произносит за его спиной Андриевский.

— Даст, а не то у него будет бледный вид, как у того Карапета, — продолжает Быстров. — Ты будешь здесь представителем молодежи, и если… — Секунду медлит, раздумывает, как назвать Андриевского — господином или товарищем. — Если товарищ Андриевский позволит себе какую-нибудь провокацию, ты осведомишь меня. Ну а если по вине товарища Андриевского с твоей головы упадет хоть один волос, меч революции обрушится не только на него, но и на всех Пенечкиных…

— Нет, это уж слишком! — говорит за его спиной Андриевский.

— Понял? — спрашивает Быстров мальчика. — Нет никаких оснований прерывать работу культурных учреждений, и пусть все, кого клонит то вправо, то влево, помнят — у нас хватит сил поставить их…

Он не договаривает, но слушатели его понимают.

— Проводи меня, — говорит Быстров и добавляет, специально для Андриевского: — Ключи!

— Нет, — говорит Андриевский за его спиной.

— Пошли, — повторяет Быстров. — Вечером еду в Тулу.

Славушка понимает, что никуда он не едет…

Спустились с крыльца, свернули в аллею, сирень давно отцвела, рыжие кисти пошли в семена.

— Степан Кузьмич!… — кричит позади Андриевский.

Славушка останавливается.

— Идем, идем, — говорит Быстров.

— Слава! Сла-ва-а-а!… Товарищ Ознобишин!

— Иди, — говорит Быстров.

— Да постойте же…

Славушка слышит, как сзади их нагоняет Андриевский.

Добежал, идет сзади, запыхался.

— Степан Кузьмич…

Быстров шагает как шагал.

— Возьмите…

— Возьми, — говорит Быстров.

Андриевский сует ключи мальчику в карман.

— Идем, — говорит Быстров.

Андриевский отстал, Славушка не видит, но вид у того, должно быть, в самом деле бледный.

— Ты с девчонками здесь еще не гуляешь? — спрашивает Быстров.

— Нет.

— А лягушками их пугаешь?

— Нет.

— Надо с тобой посоветоваться…

Если бы Славушка сказал, что гуляет с девчонками, Степан Кузьмич все равно будет советоваться, но, если сказать, что терзаешь лягушек, вряд ли он удостоится доверия Быстрова.

— Ума не приложу, что делать с Александрой Семеновной?

Только тут приходит Славушке на ум, что за всеми делами по эвакуации Быстров забыл о собственной жене.

— Отправьте, отправьте ее, Степан Кузьмич, — умоляет Славушка.

Быстров хлыстиком почесал себе лоб.

— Красные будут знать, что она жена председателя ревкома, а белые — дочь генерала Харламова.

— А если белые узнают, что она ваша жена, а красные, что она дочь генерала?

— Тогда скверно.

— Так увозите!

— Я и хотел… — Он хлыстиком принялся сбивать рыжие султаны сирени. — А она не хочет.

— Почему?

— А может быть, отправить и тебя? — неожиданно предлагает Быстров.

— Мне ничто не грозит.

— Вождь молодежи!

— Смеетесь?

— Мне, брат, не до смеха.

— Сами учили: спектакли, танцы…

— Вот и говорю: легко дотанцеваться.

— Но вы сами сказали, что нужно остаться.

— Нужно-то нужно, мальчик из богатого дома…

— А говорите — отправить!

— Ума не приложу…

Пахнет медом, душистым липовым медом, звенит пчела, вьется вокруг головы. Славушка отмахивается, но пчела носится вокруг, как угорелая. Не надо махать руками.

— Ну, прощай, — произносит Быстров.

Славушка не успевает ответить, Быстров ныряет в заросли сирени, и его уже нет. Куда это он? Если в Семичастную, не миновать усадьбы Введенского. Андрей Модестович не слишком-то обожает Советскую власть. Как это Степан Кузьмич не боится?

20

Странное затишье. Точно все замерло — и в людях, и в природе. Близилась осень, а никто о ней будто и не думал, неопределенность порождала леность мысли, даже Федосей и Надежда двигались, как сонные мухи, даже Павел Федорович меньше хлопотал по хозяйству, все уединялся с Марьей Софроновной. Вера Васильевна по-прежнему заранее готовилась к занятиям, перечитывала учебники, доставала книги, делала выписки.

Утром она выпросила у деверя лошадь съездить в Козловку, там учительствовали две сестры — Ольга Павловна и Варвара Павловна, фамилия одной Шеина, другой — Франк, Варвара Павловна замужем за бароном Франком, и все в округе зовут обеих сестер баронессами. Франк, выйдя в отставку, был он военным инженером, поселился в деревне, жена и свояченица, хоть и происходили из дворянской семьи, в молодости встречались с Фигнер и Засулич, сами едва не стали народоволками и служение народу считали первейшей обязанностью всякого образованного человека. Поэтому имение приобретено было ради идеи: сестры решили выстроить школу и посвятить себя просвещению крестьян. Постройка школы совпала по времени с русско-японской войной, брат Ольги и Варвары, морской офицер, командовал крейсером «Светлана», потопленным японцами в Цусимском бою, он тоже был настолько предан идее долга, что так, стоя на капитанском мостике, и пошел ко дну вместе со своим крейсером. Сестры назвали школу в честь брата «Светланой».