Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич - Страница 17

Проклятая старуха лупила Полевана клюкой. Лежа ничком в крапиве, он выл, прикрывая руками голову.

Неизвестно, чем провинился дурачок, но лупила старуха беспощадно. Ноги Полевана дергались…

Ну уж нет!

Славушка срывается с крыльца и несется к сараю:

— Перестаньте!

Славушка рывком выхватил палку из рук старухи.

Линялые глаза вонзились в мальчика.

— Ще… Ще… Ще…

Полеван не двигался, втянув голову в шею.

— Вставай, вставай!

Славушка толкнул его ногой.

Полеван повернулся на бок и, прищурясь, одним глазом поглядел на мальчика.

Славушка отшвырнул палку, поднял Полевана за плечи.

— Иди, Алеша…

Полеван улыбнулся, и слеза, похожая на стеклянный шарик, скользнула по его щеке.

— Иди, иди…

Полеван послушно побрел со двора.

А где же книжка? Где книжка-то? Славушка испуганно посмотрел вслед Полевану. Книжка валялась на траве. Славушка нагнулся.

— Щенок!… — Старуха захлебнулась. Славушка обернулся. Она занесла палку.

— Ударьте! Ударьте! Посмейте…

Инстинктивно заслонился книжкой.

Она ткнула палкой в землю, сунула трясущуюся руку к себе в карман, протянула ключ.

— Принеси-ка с анбару выторок для птюх.

Славушка не осмелился ослушаться, взял ключ, пошел к амбару.

Выторок, выторок… Каких еще выторок?

И вдруг вспомнил, как Надежда замешивала для птиц корм. Высевок! Отрубей! Заставит сейчас месить корм. В лазоревом небе паслись пушистые барашки. Этих ни загнать, ни заколоть!

10

Иван Фомич расстегнул на рубашке пуговку, сунул пятерню за пазуху…

Интересный тип! Математику преподает в куртке, да еще застегнутый на все пуговицы. Чертит всякие биссектрисы и параллелограммы, мел осыпается, куртка вся в мелу, вспотеет, ни одной пуговицы не расстегнет. Лобачевский — да и только. А вот на уроках литературы всегда в рубашке с расстегнутым воротом. Уроки задает по Саводнику, а потом отложит учебник в сторону, подойдет к окну и скажет как бы про себя: «В тот год осенняя погода». Заглянет в окно, на улице весна, зацветает сирень, да как заорет: «…снег выпал только в январе на третье в ночь!»

— Итак, господа товарищи, приготовить к пятнице по стихотворению. Наизусть. Вольный выбор. Тема — русский народ. Судьба, так сказать, народа. Понятно? Посмотрим, как усвоили вы литературу. Будем считать это устным экзаменом для перехода в следующий класс. Урок окончен!

Подхватил под мышку классный журнал — и был таков. Свиней побежал кормить!

Тут суды и пересуды. Что учить? Двух одинаковых стихотворений Иван Фомич не потерпит.

Пятница — затрапезный день. Однако Иван Фомич изменил самому себе, явился в куртке, сам выдвинул стол на середину, торжественно уселся, раскрыл журнал.

— Итак… — Пауза. — Начнем… — Пауза. — Бобров!

Общий вздох облегчения, вызывает по алфавиту, всякому свой черед.

Ну и пошло! «Друг мой, брат мой, усталый страдающий брат… Вырыта заступом яма глубокая, жизнь бесприютная, жизнь одинокая… Выдь на Волгу, чей стон раздается…»

Чтецы постанывают, Фомич удовлетворенно улыбается.

— Отлично. Отлично. Хорошо. Четыре. Пять.

«Вот парадный подъезд…»

— Ознобишин!

Тут уж наперед пять. Славушка выбирается из-за парты, уверенный в успехе, неторопливо подходит к столу, в руках узенькая книжечка, он всю ночь повторял стихи, не зубрил, не читал, — повторял, вслушиваясь в ночной весенний шум, знает наизусть, как символ веры.

— Наизусть!

— Конечно, Иван Фомич.

— Прошу.

— Это о чем?

— О России.

— Гм…

— Погодите. Чем занята?

Славушка не может остановиться, стихи влекут мальчика помимо его воли.

— Довольно!

— Довольно!

Славушка не может остановиться. Голос звенит на самых высоких нотах. Иван Фомич скрещивает на груди руки: говори, говори, тебе же хуже. Славушка ужасается и читает:

Многие хихикают, хотя толком никто ничего не понимает.

Вот тебе и старший класс трудовой школы. За окном весенний день, чирики-пузырики, благорастворение воздухов, а здесь, в четырех стенах, загадочная, неподвижность Ивана Фомича и, как дощечки в иконостасе, деревянные лица деревенских мальчиков.

— Садитесь!

Иван Фомич молчит. Долго молчит. Выходит из-за стола, руки за спину.

— Так, так… — И быстро руку к Славушке. — Что это за стихи? Дайте-ка… — Небрежно перелистывает книжечку. — Д-да… Ну что ж… — Медленно прохаживается, медленно говорит: — Мне встречался этот поэт… Нарисовать образы своих современников не так-то просто. Это лучше удавалось представителям русской демократической интеллигенции. Затем наступил упадок, поэзия стала пренебрегать интересами общества… — Иван Фомич глядит на мальчика сверху вниз. — Вам известно, что такое decadentia? Символизм, декадентство… Падение искусства. Французская болезнь. Бодлер, Верлен, Метерлинк… Перекинулось это поветрие и к нам. Бальмонт. Белый. Брюсов… Несть числа. Мистика, индивидуализм… — Он отпустил бороду, укоризненно покачал головой. — Ну что вы нашли в этих, извините, стихах? Тр-р-раге-дия… — Пророкотал это слово. — Только не все ладно в этой трагедии. Толстая морда Катьки и бедовая удаль ее очей… — Вернулся к столу, засмеялся. — Мало идут огневые очи к толстой морде! Да и пунцовая родинка… Петруха в роли изысканного ценителя женских прелестей… — Иван Фомич небрежно помахал книжечкой. — И вообще, поэзия и политика — две вещи несовместные.

Рассуждает уверенно, убежденно. Славушке нечего возразить, он сам не понимает, почему ему нравятся эти стихи…

Быстрым движением Иван Фомич вынул из кармана часы, взглянул на циферблат.

Сейчас Никитин кончит урок и пойдет кормить свиней. А после таких стихов нельзя идти к свиньям! Можно пойти в поле, в лес, запеть, заплакать… Иван Фомич просто ничего не чувствует. Он умный, безусловно умный, но совершенно немузыкальный. Определение нравится Славушке. Немузыкальный. Ничего не слышит. То есть, конечно, слова слышит, рассуждает о словах, но не умеет дышать словами, слышать скрытую в них музыку; шелест листьев, биение сердца, стон любви, то самое движение миров, которое приносят людям поэты.