Сад радостей земных - Оутс Джойс Кэрол - Страница 75

— Ты про него забудь, слышишь? — крикнула Клара. — Никогда больше про него не думай… он уехал и не вернется! У тебя все будет, от него бы ты ничего этого не получил, у тебя будет фамилия, самая настоящая, и жить сможешь где захочешь, целый свет будет для тебя… а не клочок какой-то… Слышишь? Слышишь, что я говорю?

Надо поосторожней, не то можно и рехнуться, подумала Клара. Надо быть осторожной. И вдруг ей показалось: странно исказившееся, почти старое лицо мальчика — вот единственное, что ей ненавистно, вот что погубило, что отняло у нее Лаури.

Часть третья

КРЕЧЕТ

1

Человек, которого называли отцом Кречета, немного сутулился, словно затем, чтоб не так бросалось в глаза, какие у него могучие плечи. Волосы его пестрели густой неровной проседью. Кречет видел этого человека всю свою жизнь, но сегодня знакомое лицо странно расплывалось — глаза будто старались скрыть от него какую-то неведомую угрозу. Ему было еще только семь лет. В глазах что-то вздрагивало, вокруг них бились, трепетали тоненькие жилки, словно остерегали его — а от чего остерегали? Ему уже семь, он становится большой, презирает младенческие страхи; он и сам может измерить, как вырос за этот год: прежде нипочем не удавалось достать до нижнего сука старой яблони.

Сегодня утром этот человек повез их на своей машине к себе, за много миль от их дома. Кречет никогда раньше не видел, где он живет, но слышал про его дом от матери. Все вышло очень странно, Кречет совсем растерялся. Ревир привел их в гостиную, сел в старинное кресло с мягким потертым сиденьем и привлек к себе Кречета. Клара сказала:

— Да не бойся ты его, Кречет. Что это на тебя нашло?

Ревир с недоумением всматривался в его испуганное лицо, такое потерянное, озадаченное, словно с мальчиком заговорили на непонятном языке.

— Ну скажи на милость, боится! А я что говорила? Я всегда говорю, стыд и срам бояться собственного отца, да еще когда первый раз пришел к нему в дом…

Уж наверно, по лицу Кречета нетрудно понять, что он думает о словах матери: он и смущен, и зол. И мать это понимает, но ей все равно. Она такая деловитая, оживленная, ей-то ничего на свете не страшно. Никогда еще она не бывала в этом доме, но сейчас пытливо щурится, разглядывает все вокруг, всю эту тяжелую, покрытую лаком мебель, ничуть не похожую на вещи, что стоят у них в старом доме, и ничего не боится. Самый воздух в этом огромном каменном доме отдает чем-то таким, чем никогда не пахло там, у них, — вещами очень старыми, которые отяжелели, потемнели от времени и притом натерты до блеска, начищены, ухожены. В конце комнаты — большущий камин, Кречет мог бы, если б захотел, встать в нем во весь рост, и на полке над камином, по бокам, два серебряных подсвечника. Кречет уже примерно знает, что такое серебро. У матери есть кое-какие серебряные вещицы. И еще есть золотое кольцо и золотое ожерелье — они так блестят и мягко мерцают, так льнут к ее смуглой коже, что даже страшно — как бы не потерялись, как бы не залетели куда-нибудь, когда она второпях носится по дому. Один раз она потеряла золотое сердечко-медальон, подарок Ревира, Кречет долго его искал и наконец нашел в густой траве у заднего крыльца.

И вот сейчас они в доме у Ревира. Клара осматривается и говорит:

— Твоя сестра неплохо следит за порядком. А почему это у стульев ножки перекрученные?

— Уж так они сделаны.

— Это считается красиво, что ли? — говорит Клара. — Ну, то есть они старые, да? Старинные?

— Да, французские.

Глаза Клары сузились. Кречет ждал — скажет она, что ей это не нравится? Но она продолжала:

— Красивый мужчина на той картине. Где ты ее взял?

— Это портрет моего отца.

— Это твой отец?

Клара вскочила, подбежала к портрету. Она стояла и смотрела, крепко сжав руки, а Кречет и Ревир не сводили с нее глаз. И человек с портрета смотрел на нее из темного коричневого облака, которое окутывало его до самых плеч, — может быть, это был дым или туман. Белый холодный свет падал на его лицо — Кречету лицо это показалось похожим на морду умного, добродушного пса. Клара оглянулась на Ревира — есть ли сходство?

— Он был поплотней тебя, — сказала она. — Может, и ты в его годы станешь такой?

— Когда он умер, он был моложе, чем я сейчас, — сказал Ревир и не то кашлянул, не то засмеялся смущенно.

Клара закинула назад голову, будто пыталась разобраться в этих подсчетах. Повернулась, подошла к ним, медленно, осторожно ступая, все время чувствуя, какое на ней новое, дорогое платье и какие у нее длинные, стройные ноги в шелковых чулках. Села, расправила юбку, натянула пониже на колени.

— Что ж, — сказала она. — Все живут, потом помирают. Так оно и идет.

И вытянула ноги. Даже сегодня, даже в этом светло-голубом платье она была ленивая и довольная и чувствовала себя очень уютно, а вот Ревир сидел навытяжку, будто прислушивался и сам боялся услыхать какие-то звуки, которые могут донестись сверху, а может быть, и снаружи. На нем был темный костюм. И от него сильно, резко пахло — может быть, табаком, — а от Клары пахло духами из янтарного флакона, Кречет его очень любил. Он часто пробирался в комнату матери, поднимал этот флакон и глядел через него на свет. Сквозь янтарь задворки — и те становились таинственными, расплывались в душистом, переливчатом свете. Уродливое старое дерево (груша, половина ствола у нее отсохла) становилось безмятежно-спокойным, словно застывало в этом ярком, удивительном сиянии… пускай даже высоко в ветвях мешками болтаются дымчатые коконы, а в них прячутся червяки — неважно. Через этот янтарек Кречет и на них может смотреть без отвращения.

— Кристофер, — сказал Ревир, — как теперь будет твоя фамилия?

Кречет поднял на него глаза. Лицо этого человека всего естественней выражало силу и добродушие; улыбка то и дело сменялась новой улыбкой. И сами зубы — очень белые, крупные, квадратные — тоже как будто улыбались. Вот кому место было вовсе не в этой гостиной, а под открытым небом. Он уже один раз попробовал взять Кречета с собой на охоту; он размашисто шагал по лугу, что тянулся за домом Клары, а Кречет насилу за ним поспевал и все глядел под ноги, страшно было — вдруг споткнешься, и ружье само выстрелит. Из густой высокой травы с шумом взлетели фазаны и перепела и так его напугали, что он не выдержал и расплакался. Он хорошо помнил тот день.

— Ну, скажи ему, — Клара подтолкнула сына ногой, — какая у тебя теперь будет фамилия? Нельзя быть таким трусишкой.

— Не знаю, — сказал он.

Плохо сказал, неправильно. Вон как они недовольны.

— Разве не знаешь? — переспросил Ревир и улыбнулся: — Ревир — вот как твоя фамилия. Ты же знаешь. Ну, скажи: Кристофер Ревир.

Есть еще Кларк, и Джонатан, и Роберт, и вот теперь Кристофер: все они — братья.

— Кристофер Ревир, — чуть слышно повторил Кречет.

Вот если б у него была хоть какая-нибудь другая фамилия вместо этой… но ничего у него нет. Мать всегда смеялась и говорила, что у нее нет никакой фамилии… что это секрет или, еще того лучше, она просто позабыла, как ее фамилия… отец выгнал ее из дому, говорила она.

— Кристофер Ревир. Крис, — медленно сказал Ревир-старший.

Он всматривался в глаза мальчика, словно искал в них себя. Кречет отвечал застенчивым взглядом снизу вверх, на минуту ему показалось — он бы полюбил этого человека, лишь бы тот не водил его на охоту, не заставлял брать в руки ружье и кого-то убивать. Почему это мужчины всегда такие непонятные и опасные?

Тихонько, бочком он придвинулся к Кларе, но она уже говорила с Ревиром про другое. Про каких-то людей, которые сейчас приедут, про этот дом, про сестру Ревира. Когда Кречет бывал не наедине с матерью, он больше молчал и лишь силился уловить в головокружительном потоке слов и впечатлений связные мысли… что же еще оставалось делать? Он только одно и мог — наблюдать и слушать. Мать может взять в руки что хочет и может любую вещь выбросить на помойку, она может дать ему затрещину, отлупить его, а может обнять и расцеловать; может наорать из окна на чужих мальчишек — зачем идут через их участок? — может в сумерках сидеть в кухне, курить и улыбаться неизвестно чему. Она взрослая, ей все можно, а Кречет маленький — и ничего он не может. Вот этот человек, добрый, с большими сильными руками и пристальным, озадаченным взглядом, — он тоже все может, нетрудно догадаться, как много он может, ведь у него такой большой дом, а за домом сараи, и амбары, и возделанные поля, конца им не видно, и все его собственное, а сколько есть людей, у которых совсем ничего своего нет. Он может преспокойно шагать по своей земле, он знает — это все его, потому что он мужчина, взрослый, он обладает загадочным могуществом, той силой, какой у детей не бывает — даже у мальчишек в школе, от которых Кречету вечно достается. Даже у них нет настоящей силы: над ними хозяева — взрослые. Каждый кого-нибудь да боится, подумал Кречет. И даже сам толком не понял, что это он такое подумал.