Сад радостей земных - Оутс Джойс Кэрол - Страница 56

— А почему вы хотите быть не такой, как сейчас?

Клара слегка покраснела. Засмеялась.

— Да нет, я не хочу.

Ревир посмотрел на нее долгим взглядом. Клара подумала — Джинни со своими, верно, уже сплетничает про них, странно, что Ревиру это вроде и на ум не приходит. Большим и указательным пальцами он в раздумье теребит сомкнутые губы. Он так и дышит досадой, недовольством, и еще что-то здесь есть… он смотрит на нее таким тяжелым, пристальным взглядом, будто все, что вокруг, ему ни капельки не интересно, а вот она не дает ему покоя. А Лаури, верно, уже в пути, он едет к ней, еще несколько часов — и они будут вместе… еще даже не успеет стемнеть. В сумочке у нее лежат те две фотографии, снятые на побережье, — вот бы показать Ревиру! Но она достала только одну — свою.

— Это я снималась на побережье, — сказала она.

Ревир взял карточку. И стал что-то уж очень внимательно изучать. Клара даже смутилась, она ведь показала карточку просто так, безо всякого значения.

Ревир сказал не сразу:

— Тут вы тоже не похожи на себя.

Клара послушно кивнула в знак согласия, а сама подумала: да почем он знает, какая я есть? И протянула руку за карточкой, но Ревир все еще ее разглядывал. Потом сказал:

— Очень странно. Я вас ни о чем не прошу…

Сказал сухо, отчужденно. Казалось, он сейчас переломит карточку пополам. Но он сунул ее в карман.

— Я ж не для того… — растерянно сказала Клара.

— Мне нельзя ее взять?

— Ладно, берите.

— Моя первая жена умерла родами, — сказал Ревир.

Он говорил так резко, что Клара подумала — наверно, его никто не может долго слушать. — Ребенок тоже умер. Это было очень давно, она была так молода… она… теперь она годилась бы мне в дочери. Врачи всячески старались ее спасти, но она умерла. Ваша мать жива?

— Да.

— Где она?

— Верно, во Флориде.

— Почему вы убежали из дому?

— Отец меня поколотил, — сказала Клара.

И тут в мозгу ее вспыхнула новая, неожиданная мысль: она ушла из дому совсем не поэтому, а просто пора было уйти. Однажды они с Розой увидели флаг, и она его украла, и после этого все пошло как-то само собой. Вот потому-то сейчас, годы спустя, в августовский воскресный день, она и сидит тут, в машине Ревира. В смятении она прибавила:

— Он все напивался пьяный и колотил меня, ну и пришлось уйти.

— Вы говорите о своем отце?

— Он напивался и колотил меня…

— Вы его любили?

— Ну ясно.

— За что же?

— Не знаю. Может, нам пора назад?

— За что же вы любили своего отца, если он вас бил?

— Он мне отец.

— Ну и что же?

— Он мне отец, — угрюмо повторила Клара. (Может, Ревир, как Лаури, просто над ней потешается? Вон какие у него колючие глаза, так и сверлят. Лаури иногда тоже так смотрит.) — Когда кого любишь, так, хоть и поколотит, все равно любить не перестанешь.

Ревир задумался над ее словами. Клара прикрыла глаза, ей вспомнилась та улица, и дом, и флаг. Вспомнилось, как она подбежала и схватила его, — она будто смотрела со стороны, словно то была и не она, а кто-то другой. Еще миг — и все пропало, прошлое отступило, и опять она сидит рядом с этим чужим человеком. При чем же тогда отец? Но ничего этого Ревиру не объяснишь.

— Вы скоро собираетесь выйти замуж? — спросил Ревир.

Клара подняла на него глаза:

— С чего это вы спрашиваете?

— Да или нет?

— Не знаю. Вроде нет.

— Но может быть, и выйдете?

Она смущенно засмеялась:

— Да вроде нет.

— У вас есть кто-то на примете?

— Может, вернемся, мистер? Пожалуйста, поедем.

Ревир посмотрел на нее сурово, испытующе, как прежде на карточку.

— Хорошо, — сказал он. — Можно и вернуться.

Клара сидела очень прямо, с видом послушным и в то же время настороженным, как ребенок, который боится, что нечаянно напроказил. Неспешно плыла навстречу знакомая дорога, и Клара прикидывала, далеко ли еще до Тинтерна. Лаури сейчас тоже в пути, через несколько часов он будет у нее. А сама она какая-то медлительная и спокойная, словно разогрелась на солнце. Ревир Тинтерну еще больше чужой, чем она, подумалось ей. Она где-то посередке между ним и этой уродливой кучкой домов, и кое-как расчищенных участков, и пыльных дорог, поросших между колеями сорной травой; может, половина или даже вся эта земля — его собственность, и все равно он тут больше чужой, чем Клара.

Он остановил машину и выпустил Клару, лицо у него было усталое. Наверно, ему все сорок, подумала Клара, это была ее первая ясная и определенная мысль о нем.

— Берегите себя, — сказал он почти словами Лаури.

Клару даже передернуло.

Она кивнула и улыбнулась — мол, да-да, конечно — и, держась за ручку дверцы, ждала, когда же можно будет уйти, когда наконец печальный, давящий взгляд Ревира ее отпустит. Чего он злится, откуда эти недобрые, угрожающие складки у рта? Сказать бы ему, что она сама себе хозяйка, никто не может ею распоряжаться. А если кто и станет ей хозяином, так другой, не Ревир. Но ведь непонятно, чего ему надо. Она никогда таких не встречала, просто не знает, как с ним говорить… И когда с ним рассталась, почувствовала только облегчение, оттого что больше не давит ее этот тяжелый взгляд.

Но пока она поднималась по лестнице к себе, чувство облегчения ушло точно вода в песок. Она снова ощущала на себе взгляд Ревира — вот если бы много лет назад так посмотрел на нее отец, если б он умел так смотреть (только он, понятно, так не умел), никуда бы она не сбежала, этот взгляд удержал бы ее дома. И тогда не было бы Лаури. И не было бы этого нового, ошеломляющего, что она знает о себе (невольно она прижала руку к животу). Да, это правда. А может, и нет? Разве можно знать наверняка? Наконец-то лестница позади, она совсем задохнулась.

Она отворила дверь — может быть, все-таки Лаури уже здесь? — но нет, комната пуста. И жара, как в духовке. Зажужжали было мухи, потревоженные ее приходом, и опять затихли. Клара села на постель, посидела несколько минут, бездумно глядя в стену. А потом перед нею всплыло лицо Ревира и вспомнилось, что поняла она о своей жизни, когда сидела в машине: прежде она думала, будто события, которые привели ее в конце концов к Лаури и к тому, что она, быть может, носит внутри, — будто все это просто случай. А так ли оно на самом деле? Одно за другое цепляется, одно из другого вытекает — и может быть, все в жизни вовсе не случайно?

Она скинула туфли: ныли усталые ноги. Подошла к умывальнику, ополоснула разгоряченное лицо, нимало не заботясь о том, чтоб не забрызгать платье. На подоконнике, на самом солнцепеке, стоял недавно купленный цветок в горшке. Земля пересохла и крошилась, и Клара полила цветок. Провела пальцем по листу — до чего же он хитро устроен, такой маленький и такой непростой…

Что ни возьми, если присмотреться повнимательней, все на свете хитро устроено, все непросто, ничего не поймешь.

Вот бы объяснить это Лаури. И то, что она поняла про свою жизнь. Но думать очень трудно. Когда она старается по-серьезному что-то обдумать, получается, вроде она просто подражает Лаури, ведь это он научил ее думать. Так неужто всю жизнь ему подражать, готовить эти разговоры перед зеркалом? Вот в зеркале ее лицо, и тело ее, а что она вся застыла, будто не дышит, — это из-за Лаури. Это он сделал ее такой. И если она красивая, это тоже из-за Лаури. Это не та красота, о которой она прежде мечтала, не та, что на журнальных обложках, на рекламе губной помады и всякой косметики. В лице, что смотрит из зеркала, что-то странное, словно боль или обида. Ну да, конечно, подумала Клара, у нее такое лицо, словно ее обидели или вот сейчас обидят. Вот откуда это выражение слабости… Когда Лаури придет, она все это ему скажет, как бы ни было трудно сказать, и про ребенка скажет, и тогда он только небрежно махнет рукой — и все станет хорошо.

Она откинулась на подушки, закурила сигарету и стала ждать. Обдумывала — что и как ему сказать, какими словами. Пожалуй, надо начать так…