Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 37

— Комсомолки тут не так голосили, — сказал Николай Степанович. — На рояле.

Вдруг визг оборвался. Седой сидел неподвижно, вонзив взгляд в отражение собственных зрачков.

Это почему-то было так страшно, что Вовчик попятился, а Тигран заозирался тревожно. Рики тихо чирикнул в углу.

— Итак, кто вы? — спросил Николай Степанович. Голос его мог бы показаться спокойным, если бы не преувеличенно четкая фиксация каждого звука.

— Пятнадцатиголовый Атгар Желтый мангас.

— Кто стоит над вами?

— Двадцатипятиголовый Хотгор Черный мангас.

— Кто стоит над всеми мангасами?

— Верховный мангас Лу, Имеющий имя.

— Что делают мангасы?

— Живут на Земле.

— Зачем живут?

— Берегут Спящих.

— Что нужно мангасам от людей?

— Люди съедобны. Когда наступит Пробуждение, понадобится много еды. Люди собраны в городах, людей не придется ловить по джунглям.

— Когда наступит Пробуждение?

— Когда мангас Лу, Имеющий имя, выйдет из моря.

— А когда он выйдет из моря?

— Когда все будут готовы встретить его.

— Сколько времени осталось ждать?

— Очень мало.

— День, месяц, год?

— Миг. Уже все сроки исполнены. Все имена названы. Осталось одно.

— Что — одно?

— Осталось одно имя.

— Какое?

— Неназванное. Неназываемое. Имя.

— Почему же оно не названо?

— Оно потеряно. Его ищут. Скоро найдут. Оно попало к людям, а люди слабы. Люди сами скажут его. Так было всегда.

— Почему мангас Лу не может выйти из моря сам? Почему Пробуждение не начинается прямо сейчас? Ведь имя — простой звук.

— Нет простых звуков. Имя открывает Врата Тьмы.

— Так это пароль?

— Это настолько же выше пароля, насколько Сор выше человека.

— Какой сор?

— Сор — тот, кто спит.

— Ах, вот как: Мангасы — слуги Соров?

— Мангасы — хранители Соров.

— Мангасы смертны?

— Да.

— Как долго они живут?

— Около тысячи лет.

— Сколько лет вам?

— Восемьсот. Скоро я уйду.

— Мангасы оставляют потомство?

— Мангасы бесплодны. Новые мангасы выходят из яиц, оставленных Сорами. Поколение за поколением.

— Интересно. И где же хранятся эти яйца?

— Под Черной Стражей.

— Что такое Черная Стража?

— Башня, поставленная над кладкой.

— Где они находятся?

— Это знают только Черные мангасы.

— Как зовут в миру Двадцатипятиголового Хотгора Черного мангаса?

— Дайна Сор.

— Даже не очень скрывается: Кто она, где живет, чем занимается?

— Заведующая русской службой Кью-Ти-Ви. Москва, Новослободская, шестнадцать.

— Так… час от часу… Кто и зачем уничтожил деревню Предтеченку на реке Чуна?

— Искали гасара.

— Кто такие гасары?

— Дурные мангасы.

— Ага. Значит, есть и дурные мангасы?

— Есть. Мало. Не верят в Пробуждение. Умеют лгать, что Пробуждения не будет. Умеют лгать, что прежние Пробуждения не удавались. Учат людей не подчиняться правильным мангасам.

— И как? Нашли его: в деревне?..

— Нет. Его не оказалось там.

— Ошибочка, значит, вышла?

— Нет. Просто вместо гасара прибыли человек и ама. Человека ледяной мангас убил, а ама ушел.

— Кто такой ама?

— Ама здесь. Ты его видишь.

Гусар заворчал.

— Это ты? — повернулся к нему Николай Степанович.

Гусар продолжал ворчать.

— Ты не любишь, когда тебя называют этим словом?

Пес утвердительно кивнул.

— Извини, — сказал Николай Степанович. — Сам не стану и этому закажу. Продолжаем, любезный: Имя гасара.

— Стадвадцатиголовый Гасар Красный мангас.

— Имя в миру.

— Нам запрещено знать.

— Но мне-то не запрещено?

— Я не могу сказать.

— Да, брат мангас, придется нам с тобой ленинские нормы следствия нарушать… Боли ты боишься?

— Не всякой боли.

— Ну, что же: будем пробовать. Вся ночь впереди.

Гусар вдруг сорвался с места, нырнул мордой под батарею и вытащил за шкирку Рики. Медленно подошел к мангасу и бережно положил зверька к нему на колени:

Тонкий вой вырвался изо рта пленника.

— Не-е-е-е-е-т!.. Убе-е-е-е… лучше убе-е-е-е!..

— А на вид такая славная зверушка, — сказал Николай Степанович. — Дети, например, обожают… Так что: тебя убить — или его убрать?

— Убе…рите… убе… рите… убе…

— Имя.

— …рите… убе…

— Имя гасара.

— Старое: знаю. Как сейчас…

— Говори старое.

— Фламель.

— Фламель?!

— Да. Убери… убийцу…

— Иди сюда, малыш. Дядя хороший, дядя теперь и сам все скажет… — Николай Степанович вынул портсигар, достал папиросу, похлопал себя по карманам в поисках спичек. Тигран моментально протянул зажигалку. Пленник вдруг издал странный всхлип.

— Тоже покурить хочешь? — обернулся к нему Николай Степанович. — Подожди немного, отдохнешь и ты… — и осекся.

Лицо пленника переменилось. Взгляд, прежде завороженно-панический, устремленный в одну точку, угрожающе прояснялся. И что-то ненормальное, не сразу уловимое, происходило с глазами.

— Бельма — зеленые: — прошептал Вовчик за спиной. — Красавцем становится…

Теперь у пленника были настоящие змеиные глаза: без белков, с узкими вертикальными зрачками. Веки стали серыми и кожистыми, исчезли ресницы. С коротким треском лопнул скотч, удерживавший тело. Бывшего Насрулло Абдухакимовича выбросило из разлетевшегося в щепы кресла. Мощный темно— зеленый хвост швырнул Тиграна в угол. Распахнулась пасть, полная игловидных изогнутых зубов, и метнулась прямо в лицо Николаю Степановичу. И быть бы ему без лица, но Гусар успел прыгнуть и свалить командира за трюмо…

Схватка происходила в полном молчании. Ящер пытался разорвать веревку, врезавшуюся в разбухшие лапы и петлей затягивающую горло, но добротный репшнур пока не поддавался натиску. Гусар вцепился клыками в дряблый кожистый мешок на шее, а мангуст, отчаянно вереща, атаковал откуда-то снизу.

Ковер летел клочьями. Шипастый хвост со свистом рассекал воздух, круша оставшуюся мебель. Тигран, чудом избежав второго удара, рыбкой бросился в прихожую, где по беспечности, связав пленника, оставили оружие. Николай Степанович едва успел увернуться от осколков зеркала. И тут остолбеневший Вовчик пришел, наконец, в себя, схватил торшер и тяжелой бронзовой подставкой с хрустом отоварил ящера по затылку…

Вернулся Тигран. Шел он медленно и почему-то на цыпочках, двумя руками неловко сжимая кинжал. Склонившись над обмякшей тушей (серое пальто и костюм расселись по швам, в прорехах проступала бледно-зеленая морщинистая кожа, башмаки лопнули, обнажив четырехпалые когтистые лапы), он несколько раз тупо ткнул кинжалом. Потом навалился на рукоять всем весом — и все-таки проколол неподатливую шкуру.

— И еще справа, — сказал Николай Степанович, обретя голос. — Там тоже может быть сердце…

Промедление смерти. (Мадагаскар, 1924, декабрь)

— Именем Творца, Вечного и Неназываемого, принимаю на душу свою часть ноши тех, чьей мышцей держится свод мироздания, и клянусь никогда, ни по доброй воле, ни по злому умышлению, не слагать с себя взятой тяготы. Клянусь чтить моих Учителей и Наставников, старших братьев и отцов, и повиноваться им во всем. Клянусь уважать равных мне и тех, кто ниже меня, любить их и учить всему, что превзошел сам. Клянусь хранить тайну, доверенную мне, и не разглашать никому и никогда смысл Слов и Знаков, могущих изменить природу Мира. Клянусь гнать и преследовать зло во всех его воплощениях, и прежде всего в себе самом. И когда грянет последний бой, клянусь быть там, куда поставит меня воля Тех, кто старше меня, и быть стойким до конца…

Примерно так я перевел то, что произносил нараспев следом за Учителем Рене.

Позже я переложил эту клятву в стихи и включил в третью книгу «Начала» — в «Послушника».

Испытания перед посвящением, которых так страшились мои младшие братья, я преодолел сравнительно легко. Да и то сказать: человека, пережившего гражданскую войну в Петрограде, тьма, холод и голод ни удивить, ни сломать уже не смогут. А всяческие «искушения святого Антония», насылаемые безжалостными экзекуторами, мне иногда удавалось даже развеивать самостоятельно: уроки Брюса пошли впрок, да и природные способности у меня, как выяснилось, были изрядные. Старшие Учителя, в отличие от незабвенного моего директора гимназии Иннокентия Федоровича, никаких поблажек никому не давали и вообще старались никого не выделять, дабы не возбудить ни в ком зависти, легко могущей вывести новопосвященных на черную тропу.