Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 30

Чем бы исчерпали вопрос навсегда. На мой же особый взгляд, единственные, кто в этом деле заслуживал мордобоя, были телохранители принца, которые, мерзавцы, все знали, но помалкивали. Хотя, опять же — служба… Англичане же, пожилая чета, просвещенные мореплаватели, бросились к виконтессе и принцу, как к потерпевшим кораблекрушение, словно шлюпка та не качалась над палубой, а была долгое время игрушкою волн и стихий. «Потерпевших» стали отпаивать кофием, укутали пледами, потихоньку увели прочь с глаз. Виконт дю Трамбле даже не подошел к счастливо обретенной супруге, а продолжал демонстративно оказывать знаки внимания польской графине. Оркестр вновь заиграл, инцидент обрел, наконец, свое естественное завершение, участники расследования вздохнули и слегка расслабились, и даже Петр Демьянович пригласил на тур вальса даму в красном домино.

— Похоже, Ник, что нам придется богатеть старыми проверенными способами, — сказал Атсон. Дырку в платке он все-таки провертел.

— Была у собаки хатка, — сказал я по-русски и перевел ему дословно.

Марлен танцевала с обоими братьями-итальянцами одновременно. Оркестр специально для них играл тарантеллу. Это надо было видеть.

— А знаете, Ник, кто был тот парень с гидроплана? Я тут пошептался с командой.

Сын нашего судовладельца.

— И всего-то? — спросил я.

— В том и дело, что не всего-то! Он псих, он сдвинулся на вашей Марлен. Вбил себе в башку, что должен добиться ее внимания! Папаша, понятно, ни в чем ему не отказывает. Его, правда, посадили под замок…

Стоило Атсону это произнести, как на кухне, слышимые даже сквозь звуки оркестра, обрушились котлы и кастрюли. Я обернулся. Из проема двери, соединяющей кухню с рестораном, вырвался человек в белом трико, белом колпаке и с набеленным лицом. Этакий Пьеро. Он дикими глазами обвел публику и бросился к танцующим, оставляя на паркете мучные следы.

В руке Пьеро прыгал огромный старинный пистолет.

Бравые итальянцы брызнули в стороны. Оркестр взвизгнул и стих. Летчик Эрнст и фон Штернберг рванулись было вперед, но на них повисли какие-то девушки.

Пассажирский помощник стал медленно и острожно приближаться к Пьеро.

— Стойте, Джордж! — крикнул Пьеро. — Не подходите! Я здесь, где должен быть! Или я застрелю вас, а потом себя!

— Ну и на здоровье, — хмыкнул Атсон.

Наступила полная тишина. Марлен стояла перед ним, прямая и бледная.

— Вы мой смысл быть, — заговорил, упав на колени, Пьеро. — Без вас я не мыслю ни огня, ни тьмы, ни ветра. Там, где мы никогда не сойдемся, нет неба, земли и воды. Нет даже мрака. Я вижу единственный путь избавиться от кошмара, худшего, чем смерть — это принять смерть от вашего взгляда. Я умру здесь сейчас перед вами, и нет высшего счастья, нет большего блаженства!

М-да. В какой-то мере я мог понять юношу: сам в его годы резал себе вены и травился цианистым калием (не помогло) — но никогда не делал этого на людях!

Кроме того, речь шла о Марлен.

Между тем юноша бледный со взором горящим поднес огромный свой пистолет к голове, подержал, опустил. Ткнул в грудь. Пистолет не помещался: Это живо напомнило мне унизительнейший эпизод месячной давности — и я решился. Даже не то чтобы решился: не выдержал. Не вынес.

Низость — применять гримуар против непосвященного. Я же — применил.

Надеюсь, никто ничего не понял.

В полном молчании я пересек зал, подошел к Пьеро и вынул из его дергающейся руки пистолет, тяжелый дуэльный пистолет с серебряной насечкой и гербом герцогов Мальборо на рукоятке. Пьеро, не заметив потери, продолжал подносить руку то к виску, то к груди:

Потом его увели.

Дуэль и смерть Маяковского. (Москва, 1930, 11 апреля)

Звонок буркнул в недрах квартиры, тут же торопливо забухали шаги. Цепочка звякнула, дверь распахнулась.

Хозяин, несомненно, ожидал увидеть кого-то другого. Вернее — другую.

Мужчинам не дарят таких улыбок.

— Ну, здравствуй, Владимир, — сказал я. — Или не рад?

Улыбка сменилась багровым взглядом быка, впервые попавшего на арену.

— Гху… — сказал он, давясь внезапно моей фамилией. — Николай? Так ты?..

— Чудесное спасение августейшего семейства во время крушения на станции Борки, — сказал я. — Помнишь такую картинку?

— Да, — он, как ни странно, уже взял себя в руки. Будто каждый день к нему заявлялись в гости давным-давно расстрелянные знакомцы. — Заходи. Только, извини…

Он говорил в нос, и глаза его слезились.

— Я не займу тебя долго…

Н-да… Жил Маяковский скудно. Я уже слышал об этом, но действительность превзошла ожидание. Комната его напоминала скорее просторную канцелярскую папку, чем жилье. Шведское бюро светлого дерева, девичья кушетка под байковым одеялом, этажерка с журналами и газетами…

— Не ценит советская власть своего рапсода, — сказал я. — Вон Горький…

— Николай, — выговорил он слишком ровным голосом. — Скажи лучше мне сразу: ты эмигрант?

— Внутренний, Владимир. Внутренний. Это не преследуется.

— Много ты знаешь… Ну — живешь ты под своей фамилией?

— Как когда. Сейчас я то ли Овсов, то ли Седлов: что-то такое лошадиное.

— Шутишь, да? Ты уже раз дошутился…

— И что рассказывают?

— Много всякой ерунды… Давно было, не помню. Но почему ты живой? Телеграмма Горького успела вовремя?

— Да нет, опоздала, как и следовало ожидать. Просто плохо стреляют господа чекисты, — я засмеялся. — Злато туманит им очи…

— Ты говори, да не заговаривайся, — нервно сказал он.

— Не поверишь, но чистая правда. А что ты так нервничаешь? У тебя как, прямой провод на Лубянку? — сказал я. — К Якову Сауловичу? Или так надеешься докричаться — благо, рядом?

Воздух, что ли, рядом с Маяковским был такой: хотелось спорить, скандалить, обличать… Но я твердо решил быть добрым. Добрым. Во что бы то ни стало — только добрым.

— Что тебе нужно, Николай, говори быстрее. Ко мне сейчас придут…

— Так я и говорю, Володя. У Максима Горького — особняк Рябушинского. У Алешки Толстого — целое поместье. У Серафимовича…

— Что тебе от меня надо? Выкладывай.

— Мне? От тебя? Владимир, подумай сам… Ничего. Что с тебя можно взять? Вот ты смотришь на меня и думаешь, а не чекистская ли я провокация. Я прав? И даже душу свою ты мне уступить не сможешь…

Он вдруг стал серым и мягким. В один миг.

— Так вот ты кто…— и зачем-то зашарил по карманам. — А я думал — и вправду, Николай. С того света…

— Вот и ошиблись, товарищ красный безбожник. И сейчас ошибаетесь, и тогда ошибались. Семнадцать лет тому. Я — тот самый, подлинный. Живой. И ты, Владимир — тот самый. И, чтобы ты знал: ничего существенного не произошло в ночь с тридцать первого марта на первое апреля достославного тринадцатого года. С которым любят все сравнивать, чтобы уяснить, каковы же ваши достижения.

Он, сгорбившись, пошел к окну. Остановился. Уставился на что-то за стеклом.

Мне вдруг показалось, что он сейчас сделает что-то дикое, резкое, безумное: высадит окно и закричит, или бросится на меня, или…

— У меня папиросы кончились, — сказал он, не оборачиваясь. — Хотел сбегать, а тут ты…

— Будешь «Житан»?

— Давай… Так что значит — ошибался?

— Володя, — сказал я проникновенно. — Не верти вола, как вы тут выражаетесь. Договор подписывал? Подписывал. Кровью? Кровью. На семнадцать лет? На семнадцать. Срок выходит? Выходит…

— Кто ты? Откуда ты все это знаешь?

— Бурлюк проболтался. Кстати, самое подходящее имя для беса — Бурлюк. Что-то в этом есть гоголевское. Впрочем, Брик — тоже неплохое имя. Для беса. Пацюк, Басаврюк, Бурлюк, Брик…

— Николай, прошу тебя, не верь сплетникам… Эта сопля Кирсанов…

— Не имею сомнительной чести знать.

— Ну и не стоит… Так что Бурлюк? Расскажи.

И я рассказал — красочно, со всеми подробностями — как великий насмешник и редкий негодяй Давид Бурлюк ради Дня дурака решил разыграть юного поэта.

Был нанят спившийся актер-трагик. Было немного фосфора, немного серы, много кокаина. Был, наконец, мальчишка, страшно талантливый, страшно мнительный, страшно неуверенный в себе. Неимоверно честолюбивый.