Колдунья-беглянка - Бушков Александр Александрович - Страница 27

– Вы ошиблись, – сказал граф. – Яблочко от яблони недалеко падает… К сожалению, девица продемонстрировала тот же идеализм и глупую романтичность, что и ее родители. Следовало ожидать.

– Значит, вы все же знали моих родителей? – вырвалось у Ольги.

Граф подошел к ней, остановился рядом и словно бы задумчиво, без тени вульгарности коснулся пальцем ее подбородка:

– Ах, ну да… Вы, конечно же, хотите узнать хоть что-то о своих родителях… А что, если придать нашей сделке следующий характер: вы приносите требуемую клятву, а я после этого доскональнейшим образом вам рассказываю все о ваших родителях, вашем происхождении, поведаю массу других интереснейших вещей?

Неужели он рассчитывал, что соблазн окажется слишком велик? Покривившись, Ольга сказала спокойно:

– Ничего я толком не знаю… но судя по тому, что я услышала вот только что, мои родители категорически не одобрили бы мое с вами сотрудничество…

– Наверняка, – сказал граф с еще более ледяным спокойствием. – Они были непрактичны, одержимы дурацкими идеалами, пытались ниспровергнуть то, что никому и никогда ниспровергнуть не удастся…

– Вы уверены? – спросила Ольга.

Граф помолчал. Потом улыбнулся одними губами:

– Знаешь, милая моя девочка, что самое приятное во всей этой истории? Когда я в последний раз видел твоих родителей, мои псы уже выдрали им глотки и выпустили кишки… – он повернул голову и небрежно бросил: – Мишель, давайте заканчивать с этим дурацким театром. Это бессмысленно. Ну, вы меня понимаете, пора всерьез приниматься за дело…

Он отошел. Судя по скрипу, снова уселся в кресло. На его месте появился камергер Вязинский, глядя на Ольгу свирепо, неотрывно, он изо всех сил пытался придать себе презрительное бесстрастие, но получалось это плохо, у него откровенно дергались губы, лицо перекосилось от злости, и он, сразу видно, прекрасно это понимал и злился не только на нее, но и на себя и на весь окружающий мир…

– Подумать, сколько крови ты из меня выпила, стерва… – произнес он сипло.

– Я? Крови? – спросила Ольга, борясь со страхом. – Вы меня ни с кем из своих знакомых не путаете?

– Смеется тот, кто смеется последним, – отчеканил камергер, с большим трудом сохраняя бесстрастность.

И сбросил сюртук, не глядя, куда он упадет, кривя губы, склонился над пыточным столом, навалился на Ольгу, грубо стискивая грудь, шаря ладонями по телу так бесцеремонно и примитивно, словно выполнял досадную обязанность. Она невольно ойкнула, почувствовав себя взятой, – и тут же стиснула зубы, закрыла глаза, замерла в совершенной неподвижности, чтобы не радовать этого скота сопротивлением и криком.

Он-то как раз добивался и того, и другого – насиловал девушку яростно и безжалостно, прижимая к доскам, стараясь причинить боль, хрипло шепча на ухо самые грязные оскорбления и собственные комментарии к происходящему, состоявшие из таких гнусностей, что половины она не понимала вовсе.

Ольга терпела, закрыв глаза, поневоле дергаясь в такт размашистым движениям насильника и пытаясь внушить себе, что находится сейчас где-то далеко отсюда – когда-нибудь это должно было кончиться…

Что-то такое он все же почуял, несмотря на исходившую от него слепую злобу, – взял себя в руки, стал двигаться гораздо медленнее, изощреннее, намеренно затягивая действо, гораздо тише и размереннее нашептывал на ухо:

– Значит, гордая, неприступная, романтичная… Шлюха проклятая, я тебя окуну в дерьмо по самую маковку…

Ольга упрямо отворачивала лицо, злясь на себя за невольно вырывавшиеся порой стоны, повторяя про себя одно: все, что с ней сейчас вытворял камергер, не имеет никакого значения, все рано или поздно кончится, придет освобождение…

Он трудился долго и сосредоточенно, временами все же заставляя Ольгу вскрикивать от боли – но это случалось гораздо реже, чем ему хотелось. Настал момент, когда он все же закончил и встал, растрепанный, с блуждающей гнусненькой улыбкой. Приводя в порядок одежду, повторил:

– Значит, гордая, неприступная, романтичная… Ну, я тебе показал, где в этой жизни правда…

Ольга перевела дыхание, зажмурившись и содрогаясь от отвращения. Потом открыла глаза, и величайшим усилием воли заставила голос звучать почти ровно:

– Ничего ты мне не показал особенного, старый дурак. Видывала я мужские игрунки и побольше, а что до мастерства, то и тут ты на последнем месте. Ну, ничего удивительного – не во всем магия помогает, а? Поздравляю со славной победой, господин камергер. Достижение потрясающее – ухитриться овладеть девушкой, накрепко привязанной к столу… Ганнибал вы наш, титан…

Оглушительная пощечина заставила ее зажмуриться, на губах почувствовался соленый вкус крови. Камергер, как она и хотела, был уязвлен не на шутку. Он размахнулся вновь, но граф Биллевич перехватил его руку и оттеснил в сторону:

– Мишель, друг мой, вы меня поражаете. Неужели вы всерьез злитесь от того, что твердит эта маленькая паршивка? Нельзя же принимать все близко к сердцу, она только и ждет, чтобы вы вспылили, потеряли лицо… Будьте выше этого, старина… – и улыбнулся Ольге весело, дерзко, неторопливо снимая одежду. – Меня, прелестное создание, можешь поносить, как твоей душеньке угодно, могу заверить, что твои причитания не заденут никоим образом, никогда. Я совсем другой, знаешь ли… Не дергайся, а то будет больно…

Он опустился на Ольгу неторопливо, погладил грудь и шею вовсе уж медленно, громко, цинично причмокнул:

– А ты приятная, правда… Побалуем?

Ольга закинула голову, глядя в бугристый сводчатый потолок. Ей казалось, что по ее шее, груди, соскам медленно путешествует раздвоенный язык, ненормально длинный, невероятно холодный, липкий, и отделаться от этого странного ощущения никак не удавалось…

В следующий миг она застонала уже в голос, глаза чуть не вылезли из орбит – низ живота обдало обжигающим холодом, и в нее вошел словно бы невероятно длинный кусок льда, заморозивший все до самого сердца: дикое чувство, пугающее…

– Тихо, тихо… – исполненный насмешки шепоток овевал ее ухо холодом. – Не сдохнешь, сладенькая… Покричи, может, легче будет…

Кричать она не стала, хотя хотелось ужасно. Она уже понимала, что столкнулась с чем-то невероятным и жутким, – мужчины такими не бывают. Внутри нее медленно, сладострастно двигался огромный кусок льда, заливший все тело лютым холодом, временами, казалось, достигавший горла, выморозивший все внутри.

– Нет времени… – шептал граф, проникая ей в ухо липким раздвоенным языком. – Иначе я бы тебе обязательно смастерил очаровательного детеныша, такого, чтобы ты умерла от ужаса, едва родивши… Ну кричи, кричи, тебе же хочется… О-о…

Шепот превратился в поток уже нечленораздельных звуков, не похожих ни на какой человеческий язык, напоминавших то ли клекотание, то ли шипение. Ольга едва сдерживалась, чтобы не завопить во весь голос: граф чувствительно, чуть ли не до крови кусал ее шею и грудь, но эта мимолетная боль оказалась не самым мучительным из того, что с ней происходило, – страшнее и болезненнее всего был ледяной столб, морозивший и раздиравший все ее нутро. Это не человек, смятенно подумала Ольга, мотаясь безжизненной куклой.

Теперь уже не было никаких сомнений, что ее старательно насилует некое существо, ничего общего не имеющее с человеческой породой. Холод и боль достигли невероятных пределов, сознание замирало в нерассуждающем ужасе, Ольга была близка к тому, чтобы окончательно выпрыгнуть из здравого рассудка, невозвратно провалиться в безумие…

Когда все кончилось, она не сразу это осознала – и не поверила своему счастью: лютый холод отступил, и все остальное, боль от укусов и когтей (когтей!) не имела никакого значения…

Чувствуя себя разломанной, опустошенной, она чуть приподняла голову. Граф Биллевич неторопливо одевался – самый обычный человек на вид, обаятельный светский франт… чудище из неведомых глубин. Ольга понимала, что чудом удержала себя на краю пропасти, – еще немного, и она не выдержала бы…

Перехватив ее взгляд, граф улыбнулся открыто и весело: