По колено в траве (Журнальная версия) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 9

Та сторона, где тучи…

Та сторона,

где ветер…

Еще издевается, — мрачно сказал я. — Тут у человека рана такая…

Оркестр оборвал музыку. А через секунду скрипки повели другую мелодию. Я ее тогда не запомнил. Отголоски грозы все еще звучали во мне.

Ну, почему я все-таки трус?

Занятый грустными мыслями, я как-то не обращал внимания на музыку, а просто следил за движениями музыкантов. Дирижер так ловко ими командовал. Шевельнет ладонью— и взлетают смычки над скрипками. Поведет рукой вниз — и гаснет мелодия. Мне нравилось, когда вступали гобои, эти трубы-минометы. Я сразу тогда начинал слушать. У них был глуховатый, но красивый такой голос.

И вот именно они, гобои, вдруг насторожили меня.

Стоп! Будь внимателен! Что-то сейчас будет…

Что?

Оркестр уже не гремел, и не было вихря мелодий. Скрипки негромко и спокойно заговорили о чем-то знакомом. Нет, не музыка была знакомая, а просто казалось, вот-вот вспомнится что-то хорошее.

Но что же?

«По-стой… по-стой», — прямо человеческим языком сказали скрипки.

Стой

По-до-жди…

По-до-жди…

Опять прозвучала та же мелодия, все приближая и приближая разгадку.

И вдруг в наступившей тишине одиноко, чисто и негромко прозвучал угасающий сигнал трубы.

Такой знакомый!

И я не мог вспомнить…

Ну, что же, что же это было?

А скрипки, будто испугавшись, рванулись, закрутили музыку метелью, сметая все воспоминания! Я чуть уши не зажал. Что же это было? Неужели не вспомню?

Неужели не повторится этот сигнал?

Ну чего они бесятся, эти скрипки? Спокойнее, вы! Вот так. Не мешайте думать и ждать. Все равно эта труба еще заиграет. Хоть один раз, но заиграет…

И все остальное время я ждал. Пока снова не прозвучали вдалеке настороженные гобои.

И вот опять знакомая мелодия. Снова:

По-стой,

Подожди…

Ну?

И ясно-ясно труба сказала слова:

Ветер с утра —

Значит, пора.

В путь…

      В путь…

           В путь…

                В путь…

Каравелла! Моя Каравелла! Как я мог забыть…

Павлик…

Вот как это было.

Мы, первоклассники, учились в те дни во вторую смену, и я прибежал домой, когда было уже темно, По дороге мы дурачились, катались в снегу. Я ворвался в дом, как снежный заряд. Во мне играла радость звездного искристого вечера. Мамы и Татьяны не было, я это знал и тут же заскочил к Павлику.

— Тише, — сказал он.

Горела настольная лампа, и потрескивала печка.

— А что случилось? — шепотом спросил я.

— Я вспоминаю песню.

Он смотрел на меня спокойно и строго, и я понял, что это важная песня.

— Не могу, — вдруг сказал он и отвернулся. — Вот только эти слова помню:

Ветер с утра —

Значит, пора.

В путь, в путь, в путь, в путь…

Он сказал это, а потом вдруг тоненько засвистел.

— Сначала это была не песня, а просто сигнал, — сказал он. — Его играли трубачи на палубах, когда команда ставила паруса. Перед очень дальним плаванием.

Наверно, он все это выдумал. Слова сам сочинил, а мелодию где-то слышал. Но я поверил ему, потому что он сам верил в свою выдумку.

И с тех пор, отправляя в путь нашу Каравеллу, мы тихонько напевали сигнал «Ветер с утра». Тот самый, который сейчас проиграла труба.

Я вспомнил это сразу.

А музыка летела дальше. Праздничная, как хлопанье пестрых флагов и разноцветных парусов. Тревожная, как ожидание приключений. И она была моя — песня о Каравелле, разбуженной утренним сигналом отхода.

Потом она кончилась.

Но в наступившем молчании все сидели неподвижно. И я понял, что еще не все.

Мельком я взглянул на веснушчатую девушку. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Она была красивая, хотя и с веснушками. Думаете, не бывает красивых с веснушками?

Глухо и сдержанно оркестр начал вторую часть. И сразу стало ясно, что это про ночь. В зимнюю темноту, где среди сказочных лесных великанов перепуталась мелкая чащоба и бурелом, неслышно пришло дыхание южного ветра. И все окуталось мягким теплом. С шуршанием заскользил с еловых веток снежный пласт. Это незаметно принялась за дело весна. А потом просветлело небо, и начался восход. Без блеска и ярких красок, но такой ясный… И, как тонкий луч, как серебряный ручей, прорезалась чистая, звонкая песня. Она была без слов, но такая, что слова пришли сами собой:

Ранней весной,

когда открываются реки,

Когда просыпаются травы…

Это была музыка про то, как ребята делают из сосновой коры и бумаги кораблики, как просыхают деревянные тротуары, а на лугах и лесных проталинах пробиваются к солнцу разведчики-травинки.

Потом вырастают травы.

Вот они встали и качаются под синим синим небом, и я иду среди них, касаясь коленями больших, как блюдца, ромашек. И думаю, что, наверно, повстречаю Майку…

Стремительно накатывает гроза. С «той стороны, где тучи». Старается оглушить суровой, знакомой уже мелодией. Но не так уж это страшно. Вот опять распрямляются травы, стряхивая капли. А ромашки удивленно качают головами: «Чего налетела, зачем расшумелась?»

И опять я шагаю, выкручивая на ходу мокрую рубашку, а трава блестит от дождя.

Я иду, и мне хорошо. Ведь я помню про главное: про Каравеллу.

Трах!

Я подскочил от этого взрыва. Как он грянул, этот оркестр! Будто сразу оборвалось передо мной солнечное поле и навалился сумрак. Отвесные скалы, а под ними ревущее море. Гремучее море. Оно далеко внизу, но удары волн такие, что холодные брызги хлещут по ногам, по лицу и рубашка опять промокла.

А белая башня маяка до половины в облаке водяной пыли.

Белая башня и белые чайки в косом стремительном полете. И синий штормовой сумрак. И опять это грозное начало:

Та сторона,

где тучи…

Та сторона,

где бури…

Но это же совсем не страшно! Мне смеяться хочется от растущего торжества. Как я не понимал? Это же гремящая песня синих циклонов и белых парусов. Синих скал, белого маяка и чаек. Грозная и сильная. Ну и что? Я сам частица этой грозы и силы. Я капитан! В узкой бухте меня ждет, качаясь, Каравелла…

А за спиной у меня на солнечных берегах качаются травы. И мчатся по ним лошади…

Теперь я боялся одного: лишь бы музыка не обманула меня. Лишь бы не сделалась другой!

Мама шепнула, когда смолк на минуту оркестр: