Призраки - Остер Пол Бенджамин - Страница 12

Чего вы только не знаете, говорит Синькин, начинающий терять нить его рассуждений.

Это мое хобби, объясняет Черни. Я пытаюсь понять, как живут писатели, особенно американские писатели. Это помогает мне уяснить другие вещи.

Ясно, отзывается Синькин, которому ничего не ясно. Чем больше разглагольствует его собеседник, тем меньше он понимает.

К примеру, Готорн, продолжает Черни. Хороший друг Торо и, вероятно, первый настоящий писатель в Америке. После колледжа он вернулся в материнский дом в Салеме и на двенадцать лет затворился в своей комнате.

А что он там делал все это время?

Писал рассказы.

И больше ничего? Только писал?

Писательство — удел одиночек. Оно подчиняет себе твою жизнь. В каком-то смысле у писателя нет своей жизни. Он там, но его там нет.

Тоже призрак.

Совершенно верно

Звучит загадочно.

Пожалуй. Но Готорн действительно писал отличные рассказы, и, хотя прошло уже больше ста лет, мы продолжаем их читать. В одном из них человек по имени Уэйкфилд решает подшутить над своей женой. Сказав ей, что на несколько дней уезжает по делам из города, он вместо этого снимает комнату в доме за углом и решает посмотреть, что будет дальше. Зачем он это делает, он и сам не знает, но остановиться не может. Проходит три или четыре дня, но он чувствует, что еще не готов вернуться домой. Бегут недели, месяцы. Однажды Уэйкфилд, проходя мимо своего дома, видит траурные ленты. Это жена, точнее, вдова оплакивает его уход. Проходят годы. Иногда их пути пересекаются, как-то раз в толпе он даже задевает ее плечом, но она его не узнает. А годы бегут, вот уже больше двадцати лет миновало, он состарился. Однажды дождливым осенним вечером, оказавшись возле своего дома, он заглядывает в окно, видит уютно, по-домашнему горящий камелек и говорит себе: «А хорошо бы сидеть сейчас там, в мягком кресле перед камином, вместо того чтобы мокнуть под дождем». Без лишних раздумий он поднимается по ступенькам и стучит в дверь.

Ну а дальше?

Всё. Конец истории. Дверь отворяется, и Уэйкфилд с лукавой улыбочкой скрывается в доме.

И мы так и не узнаем, что он сказал жене?

Нет. Рассказ окончен. Точка. Но мы понимаем, что он вернулся, чтобы быть любящим супругом.

Между тем начинает темнеть, надвигается ночь. На западе еще видны розовые полоски, но день, можно сказать, уже отошел. Восприняв темноту как намек, Черни встает и протягивает руку Синькину:

Спасибо за приятную беседу. Я и не думал, что мы так засиделись.

Это вам спасибо, отвечает Синькин с облегчением. Еще немного, и его борода начала бы отклеиваться из-за этой жары и повышенного потоотделения на нервной почве.

Черни, говорит Черни, пожимая ему руку.

Джимми, говорит Синькин. Джимми Розен.

Этот разговор мне запомнится надолго, Джимми.

Мне тоже. Есть над чем поразмыслить.

Храни вас Бог, Джимми Розен.

И вас, сэр.

Еще раз пожав друг другу руки, они расходятся в разные стороны, думая каждый о своем.

Позже, у себя в комнате, Синькин решает похоронить Джимми Розена, избавиться от него раз и навсегда. Старый бродяга свое дело сделал, и дальше эксплуатировать его было бы неразумно.

Хотя сыщик, в принципе, рад тому, что пошел на контакт с объектом, встреча в целом не дала желаемого результата и к тому же стала для него сильной встряской. На первый взгляд разговор был никак не связан с «делом», но у Синькина осталось ощущение, что он состоял из сплошных намеков, — говоря загадками, объект как будто хотел ему сообщить нечто такое, о чем не решался сказать прямо. Да, Черни был более чем дружелюбен и приятен в обращении, но сыщик не мог отделаться от мысли, что он у Черни под колпаком. Выходит, объект состоит в заговоре, иначе зачем бы он стал вести с ним эти задушевные беседы? Не от одиночества же, в самом деле. Вот уж о чем не стоит даже говорить, если воспринимать Черни всерьез. Вся его нынешняя жизнь подчинена продуманному плану, который как раз в том и состоит, чтобы оставаться одному, поэтому глупо было бы видеть в его общительности попытку вырваться из тисков одиночества. Об этом как-то поздновато говорить после того, как прошел год с лишним со дня его добровольного заточения. А если бы даже объект вдруг захотел прервать свое отшельничество, неужели он выбрал бы в собеседники какого-то бомжа? Нет, Черни знал, с кем имеет дело. А если так, то ему известно, чем Синькин занимается. Тут двух мнений быть не может, говорит себе сыщик. Он знает про меня всё.

Когда приходит время очередного отчета, перед Синькиным встает дилемма. Его контакты с объектом никем не санкционировались. Велик поручил ему наблюдать за Черни, только и всего, и теперь естественно возникает вопрос, не превысил ли он свои полномочия. Упоминание уличного эпизода может вызвать негативную реакцию. С другой стороны, замалчивание этого эпизода при условии, что Черни работает на Велика, сразу даст последнему понять, что ему лгут. Синькин долго обдумывает создавшуюся ситуацию, но так ни к чему и не приходит. При любом раскладе он в проигрыше, это ясно. Под конец он решает не включать в отчет уличный эпизод, ведь еще остается призрачная надежда на то, что Велик и Черни друг с другом не связаны. Этому слабому ростку оптимизма суждена недолгая жизнь. Через три дня после отправки усеченного отчета он получает конверт с еженедельным чеком и короткой запиской: «Почему вы лжете? » Все точки над «i» поставлены, сомнения развеяны. Теперь Синькин точно знает, что он идет ко дну.

На следующий вечер он отправляется за Черни в Манхэттен на метро, без всякого маскарада, не таясь. Выйдя на Таймс-сквер, объект бесцельно бродит среди шумной и пестрой толпы, освещенной яркой иллюминацией. Сыщик держится сзади, в каких-нибудь трех-четырех шагах, и не спускает с него глаз, как будто от этой прогулки зависит вся его жизнь. В девять часов объект входит в вестибюль отеля «Алгонкин», и следом за ним сыщик. Ресторан полон, свободных мест почти не осталось, поэтому, когда Черни занимает только что освободившийся угловой столик, вскоре подходит и Синькин и естественным образом спрашивает, нельзя ли составить ему компанию. Объект не возражает и безразличным движением плеча показывает на противоположный стул. В ожидании заказа они сидят молча, разглядывая проходящих дам в летних платьях, вдыхая разлитые в воздухе ароматы духов. Сыщик никуда не спешит — пусть все идет своим чередом. Но вот появляется официант и спрашивает, что им будет угодно. Черни заказывает виски со льдом, «Черное и белое», и Синькин воспринимает это как тайный намек: дескать, сейчас начнется самое интересное. Каков, однако! Это ведь открытый вызов, граничащий с глупостью. Да он просто помешанный. Ради симметрии Синькин заказывает то же самое, при этом поглядывая на своего визави. Никакой реакции. Взгляд Черни ничего не выражает, эти мертвые глаза словно говорят: «Не ищи скрытого смысла, ты все равно тут ничего не найдешь».