Нью-йоркская трилогия - Остер Пол Бенджамин - Страница 49

На дворе сорок восьмой год, середина лета. Наконец Синькин решил действовать. Он открывает баул с тряпьем на все случаи жизни и начинает подбирать подходящую личину. Забраковав несколько вариантов, он останавливается на образе старика Розена из своего детства – этот нищий побирался в их квартале. Итак, он облачается в костюм бродяги: шерстяные обноски, схваченные бечевкой развалившиеся башмаки, потрепанная сумка через плечо со всеми пожитками и довершающие маскарад запущенная седая борода и такие же седые длинные патлы, делающие его похожим на ветхозаветного пророка. В отличие от старика Розена у него вид не столько чахоточного бомжа, сколько мудрого шута или блаженного, живущего на задворках общества, малость тронутого, но безобидного. От него веет приятным безразличием к миру: после всего, что он пережил, ничто не может выбить его из колеи.

Синькин занимает удобное место на противоположной стороне улицы, достает из кармана осколок разбитой лупы и начинает изучать измятую вчерашнюю газету, выуженную из соседней урны. Двумя часами позже из дому выходит Черни и, спустившись по ступенькам, направляется в его сторону. Погруженный в свои мысли, Черни нищего не видит или не желает замечать, поэтому Синькин окликает его приятным голосом:

Мистер, у вас не найдется немного мелочи?

Черни притормаживает, чтобы разглядеть всклокоченного старика, и, убедившись, что от того не исходит никакой опасности, расплывается в улыбке. Он достает монету и вкладывает ее в ладонь нищего.

Вот, держите.

Да благословит вас Господь.

Спасибо, отвечает Черни, тронутый словами старика.

Будьте покойны. Господь благословляет всех.

Черни приветственно трогает поля шляпы и продолжает путь.

На следующий день, снова облаченный в лохмотья, Синькин занимает свою точку в расчете завязать настоящий разговор после того, как он сумел расположить к себе Черни. Но ломать голову ему не приходится, так как тот сам неожиданно останавливается. Дело клонится к вечеру, освещение медленно меняется, и на играющей под солнцем кирпичной кладке здесь и там уже ложатся тени. После сердечного приветствия Черни подает оборванцу монету и, мгновение поколебавшись, словно не будучи уверен, стоит ли заводить этот разговор, обращается к нему с такими словами:

Вам не говорили, что вы очень похожи на Уолта Уитмена?

Уолта кого? – переспрашивает Синькин, помня о своей роли.

Уолта Уитмена, знаменитого поэта.

Не помню, чтобы я с ним встречался.

Само собой. Его давно нет в живых. Но сходство поразительное.

Знаете, как говорят? У каждого человека где-то есть двойник. Моим двойником мог быть покойник.

Самое смешное, Уитмен работал на этой самой улице. Неподалеку отсюда он напечатал свою первую книгу.

Надо же, в задумчивости покачивает головой Синькин. Вот оно как в жизни-то бывает, а?

С Уитменом связано несколько странных историй. Черни жестом приглашает Синькина присесть на приступку, что тот и делает, и вот они сидят рядком на солнышке, как два старых приятеля, болтающих о том о сем. Любопытных историй, повторяет он, наслаждаясь минутами счастливой праздности. Например, о его мозге. Уитмен увлекался френологией… вы знаете, чтение по выпуклостям головы.

Первый раз слышу.

Неважно. Одним словом, Уитмен проявлял интерес к мозгу и строению черепа. Считал, что по ним можно исчерпывающе судить о характере человека. И когда он умирал у себя в Нью-Джерси, лет пятьдесят или шестьдесят назад, он согласился на вскрытие после смерти.

Как он мог соглашаться после смерти?

Справедливое замечание. Я неточно выразился. Он согласился на вскрытие, еще когда был жив. Заранее дал понять, что не возражает, если его труп разрежут. Это было, можно сказать, его пожелание на смертном одре.

Его «последние слова».

Именно. Многие считали его гением, и им хотелось взглянуть, нет ли в его мозге чего-то особенного. И вот на следующий день после его смерти прозектор извлек мозг Уитмена и отправил в Американское антропометрическое общество, где его должны были обмерить и взвесить.

Как капусту, вставляет Синькин.

Точно. Большой серый кочан. И вот здесь следует интересный поворот. В лаборатории, еще до начала работы, кто-то из ассистентов роняет мозг на пол.

И он разбивается?

И он разбивается. Мозг штука хрупкая. Дзынь – и от него остаются одни осколки. Мозг величайшего американского поэта сметают в совок и выбрасывают на помойку.

Синькин, не выходя из роли, смеется с громким присвистом, этакий чудной старикан. Черни тоже заливается. Атмосфера самая что ни на есть приятельская, как будто встретились два закадычных дружка.

Бедняга Уолт, говорит Черни. Лежит один в могиле, без мозгов.

Точно как Страшила.

Вот-вот. Как Страшила в «Волшебнике Изумрудного города».

Есть повод снова дружно посмеяться, после чего Черни продолжает:

Или вот тоже хорошая история. Как в гости к Уитмену пришел Торо.

Тоже поэт?

Не совсем. Но тоже замечательный писатель. Долго жил один в лесу.

А, этот, кивает головой Синькин, посчитав, что невежество не может быть безгранично. Кто-то мне про него рассказывал. Большой любитель природы, да?

Он самый. Генри Дэвид Торо. Он приехал из Массачусетса и нанес визит Уитмену в его бруклинском доме. А накануне он побывал здесь, на Оранж-стрит.

И чего он тут не видал?

Плимутскую церковь. Захотел послушать проповедь Генри Уорда Бичера.

Красивое место, говорит Синькин, вспоминая приятные часы, проведенные в зеленом дворике. Я тоже туда захаживаю.

Туда многие великие захаживали. Авраам Линкольн, Чарльз Диккенс. Шли по этой улице, сидели в церкви.

Призраки.

Да уж, вокруг нас призраков хватает.

А история?

История довольно заурядная. Торо и его друг Бронсон Элкотт пришли к Уитмену на Мёртл-авеню, и его мать отправила их в мансарду, где Уолт жил вместе со своим слабоумным братом Эдди. Знакомство прошло хорошо. Они обменялись рукопожатиями и только сели, чтобы поговорить о высоких материях, как взгляды их упали на доверху наполненный ночной горшок посреди комнаты. Уолт, человек экспансивный, не обращал на него внимания, но его гостей горшок с экскрементами не вдохновлял на серьезную беседу. В конце концов они спустились в гостиную и там продолжили разговор. Вроде пустяк, да? Но встреча двух великих писателей – это историческое событие, и тут важна каждая подробность. Этот ночной горшок чем-то напоминает мне разлетевшийся мозг. Если задуматься, между ними есть формальное сходство. Выпуклости и изгибы. Мозг и кишки – человеческие внутренности. Мы часто говорим: чтобы лучше понять писателя, надо проникнуть в его нутро. Но при ближайшем рассмотрении мы там не обнаружим ничего особенного, во всяком случае ничего такого, чего нет у простых смертных.