Мистер Вертиго - Остер Пол Бенджамин - Страница 52

Очень даже много «где», подумал я про себя, но вслух ничего не сказал, а через несколько дней он уехал в Талсу. В жизни не видел, чтобы кто-нибудь из великих падал так низко. Все то долгое, тоскливое лето Дин играл с техасскими командами, объезжая пыльные стадионы, проходя тот самый круг, который десять лет назад он разорвал молниеносным броском. Теперь же он был здесь в самый раз, и вся эта техасская шушера гасила его мячи только так. Новая подача была или старая, приговор оставался в силе, а Дин упорствовал, клял невезуху и не сдавался. Он влезал под душ, переодевался, покидал раздевалку, шел в гостиницу, брал пачку заявок и начинал обзванивать букмекеров. В то лето я сам ставил за него много раз, а когда он звонил, то говорил со мной не только по делу, и мы трепались минут по пять или десять, рассказывали друг дружке свои новости. Я поверить не мог, как спокойно относится он к своему позору. Парень стал всеобщим посмешищем, а шутил и смеялся, как прежде, и всегда пребывал в отличном настроении. Какой смысл был что-то ему объяснять? Я считал, что теперь его уход — вопрос времени, а до поры держал при себе свои мысли и подыгрывал Дину. Рано или поздно в голове у него прояснится, и он сам все поймет.

В сентябре «Щенки» снова его пригласили. Хотели посмотреть, оправдает ли себя техасский эксперимент, и в том сезоне Дин сыграл пусть не блестяще, но и не то чтобы из рук вон. Самым подходящим определением для его игры тогда было слово «посредственно»: один-два выхода почти удачных, один-два провальных, но как раз тогда и открылась последняя глава этой печальной истории. Опережая события, тренер «Щенков», по какой-то странной, вывернутой наизнанку логике, решил, будто Дин теперь возвращается в форму, и заключил с ним еще один контракт, на следующий сезон. Я узнал об этом только после того, как Дин на зиму уехал из города, и внутри у меня все сжалось и похолодело. Так я и прожил несколько месяцев, будто со студнем в желудке. Я боялся, злился, страдал, но когда подступила весна, я уже знал, что делать. Как мне тогда казалось, выбора не было. Судьба избрала меня орудием, и я должен был во что бы то ни стало спасти Дина. Если он сам не способен, я ему помогу.

Даже сейчас я не в состоянии объяснить, каким образом в моей голове могла появиться настолько жестокая, настолько вымороченная мысль. Ведь я действительно счел своим долгом убедить Дина, что ему больше незачем жить. Высказанная прямо и без прикрас, мысль эта отдает сумасшествием, но именно так я и вознамерился его спасать: уговорить согласиться на собственное убийство. Даже если оставить в стороне остальное, одного этого достаточно, чтобы понять, как я изменился после смерти мастера и как тяжко была больна моя душа. Я прицепился к Дину, потому что он напоминал мне меня, и пока карьера его шла вверх, успех его воскрешал во мне память о собственной славе. Возможно, окажись он родом не из Сент-Луиса, все было бы иначе. Возможно, все было бы иначе, будь у него другое прозвище. Не знаю. Ничего не знаю, знаю лишь, что однажды наступил момент, когда я перестал различать, где заканчиваюсь я и начинается он. Победы его стали моими победами, а потом, когда счастье окончательно от него отвернулось и все пошло прахом, его позор стал моим позором. Я не смог пройти через это еще раз и постепенно сам утратил контроль и стал зависеть от обстоятельств. Дину больше незачем было жить, он умрет ради собственного же блага, а я тот человек, который подскажет ему верное решение. Не только ради него, но и ради себя. Оружие у меня было, доводы были, а еще у меня была сила безумия. Я уничтожу Летучего Дина и таким образом уничтожу себя.

Десятого апреля «Щенки» вернулись в Чикаго на открытие чемпионата. В тот же день я разыскал Дина по телефону и попросил срочно заехать, будто для важного дела. Он принялся было расспрашивать, но я сказал, что это не телефонный разговор. Если тебя интересует предложение, которое, может быть, изменит всю твою жизнь, сказал я, ты найдешь время. До обеда он занят был под завязку, и потому мы условились встретиться на другой день в одиннадцать часов утра. Опоздал Дин всего на пятнадцать минут, войдя расхлябанной своей походкой и гоняя во рту зубочистку. Он был в синем шерстяном костюме, в светлой ковбойской шляпе, за те шесть недель, которые мы не виделись, проведенные им среди кактусов, посвежевший и прибавивший в весе. Он вошел, как всегда улыбаясь, и первые две минуты болтал про мой клуб, днем пустой и для него непривычный.

— Похоже на пустой стадион, — сказал он. — Аж дрожь пробрала. А еще на склеп, только больно уж здоровенный.

Я его усадил и достал для него из ящика со льдом из-под стола шипучку.

— Пусть хоть пару минут разговор, но займет, — сказал я. — Не хочу, чтобы ты у меня страдал от жажды. — Руки у меня задрожали, я налил себе «Джима Бима» и сделал пару глотков. — Как рука, старик? — сказал я, усаживаясь в свое кожаное кресло и изо всех сил стараясь сохранить невозмутимость.

— А почти как была. Будто сустав выскакивает.

— Говорят, весной ты на тренировках почти восстановил бросок.

— Да, побросал маленько. Ничего особенного.

— Понятно, ждешь, когда вернется особенное?

Он уловил сарказм моего вопроса, виновато пожал плечами, а потом полез в нагрудный карман за сигаретами.

— Ладно, малыш, — сказал он, — чего там у нас горело? — Он вытряхнул сигарету, прикурил и выдохнул в мою сторону клуб. — По телефону ты говорил так, будто речь о жизни и смерти.

— Именно. Именно так и есть.

— Ну да? Ты чего, открыл новое лекарство, что ли, вроде бромида, а? Бог мой, коли ты нашел бы средство поправить мне руку, Уолт, я бы отдал тебе половину всех гонораров на десять лет вперед.

— Я придумал кое-что получше, Дин. Что не будет стоить ни цента.

— Все чего-то да стоит. Такой закон жизни.

— Я хочу не денег, я хочу спасти тебя, Дин. Позволь мне только тебе помочь, и тот кошмар, в котором ты живешь вот уже четыре года, закончится.

— Да-а? — сказал он, ухмыльнувшись так, будто услышал средней паршивости анекдот. — Ну и каким же способом?

— Не важно. Способ не имеет значения. Важно только, чтобы все закончилось и чтобы ты понял, почему сделать это необходимо.

— Загадками говоришь, малыш. Что-то не пойму я, куда ты клонишь.

— Когда-то один великий мастер сказал мне: «Если человек прошел свой путь до конца, то смерть — это единственное, чего он на самом деле хочет». Теперь понимаешь? Он сказал мне это очень давно, но я тогда был еще слишком глуп, чтобы разбираться в подобных вещах. Теперь я знаю, что он имел в виду, и скажу тебе больше, Дин: он был прав. Был прав, как никто и никогда.

Дин расхохотался.

— Ну ты и шутник, Уолт. Любишь, значит, разыгрывать, а по виду вроде и не скажешь. За это ты мне и нравишься. В этом городе поди найди, кто еще такое отмочит.

Я вздохнул, огорчаясь человеческой глупостью. Иметь дело с шутом непросто, однако меньше всего на свете я хотел потерять терпение. Я пригубил еще раз виски, пару секунд погонял во рту терпкую жидкость, проглотил.

— Слушай, Дин, — сказал я. — Я такой же, как ты. Двенадцать, тринадцать лет назад я взлетел на вершину мира. В моем деле мне не было равных, и в своей лиге я выступал один. Можешь поверить — то, что ты вытворял с мячом на поле, ничто по сравнению с тем, чего добился я. По сравнению со мной ты пигмей, насекомое, жучок долбаный. Ты меня слушаешь, Дин? Потом, так же как и у тебя, кое-что произошло, и мне пришлось бросить свое занятие. Но я не строил из себя шута, не превратился в посмешище и не вынуждал людей себя пожалеть. Я вышел из игры, пошел и создал себе новую жизнь. Я молился за тебя, болел, я надеялся, что и ты так же поступишь. Но тебе это просто не приходило в голову, так? Для этого в голове нужно иметь мозги, а не кукурузную труху с патокой.

— Погоди-ка, — сказал Дин, направив на меня палец, и лицо его радостно вспыхнуло. — Погоди-ка. Я вспомнил, кто ты. Черт, а я-то все голову ломал. Ты же и есть тот самый мальчишка, а? Тот самый чертов мальчишка. Уолт… Уолт Чудо-мальчик. Господи Иисусе. Отец как-то взял нас с Полом и Элмером на ярмарку, ты выступал в Арканзасе. Мать честная, вот это было да. А я все голову ломал, куда ты потом подевался. А ты вот он, тут сидишь. Мать честная, глазам не верю.