Мэнсфилд-парк - Остин Джейн - Страница 29

– Послушай, Эдмунд, не порть нам удовольствие, – сказала Джулия. – Ты как никто любишь театр и, чтоб посмотреть спектакль, готов отправиться хоть на край света.

– Верно, чтобы увидеть настоящую игру, хорошую, настоящую профессиональную игру; но я вряд ли перейду из этой комнаты в соседнюю, чтобы посмотреть на неловкие попытки тех, кто не был обучен актерскому искусству, – на компанию дам и господ, образованность и хорошее воспитание которых будут только помехою для лицедейства.

После недолгого молчания разговор, однако, был продолжен, спор разгорелся еще жарче, и стремленье каждого, подогретое спором и уверенностью, что он не одинок в своем стремлении, еще возросло; и хотя ни на чем еще не сошлись, кроме того, что Том Бертрам предпочел бы комедию, а его сестры и Генри Крофорд – трагедию, и что найти пьесу, которая угодит им всем, проще простого, в решимости играть не то, так другое, утвердились все, и Эдмунду стало очень не по себе. Он задумал предотвратить это, если возможно, хотя его мать, которая тоже слышала разговор, происходивший за столом, не выказала ни малейшего неодобренья.

В тот же вечер ему выпал случай попытать свои силы. Мария, Джулия, Генри Крофорд и Йейтс были в бильярдной. Том воротился оттуда в гостиную, где Эдмунд в задумчивости стоял у горящего камина, леди Бертрам расположилась чуть поодаль на диване, а Фанни подле нее приводила в порядок ее рукоделье, и, едва войдя, заговорил:

– Такого отвратительного бильярда, как у нас, по-моему, не встретишь нигде на свете. Я больше не в силах его терпеть, и пожалуй, уже ничто не соблазнит меня к нему воротиться. Но зато мне пришла в голову недурная мысль. Бильярдная как раз подходит для театра, у ней именно та форма и длина, какие надобны, и в дальнем конце можно растворить двери, стоит только переставить книжный шкаф в папенькиной комнате; если мы решимся, лучшего и желать нельзя. А папенькина комната будет отличная артистическая. Она будто нарочно для того и соединена с бильярдной.

– Не всерьез же ты собрался играть на сцене, Том? – негромко спросил Эдмунд, когда брат подошел к камину.

– Не всерьез? Еще как всерьез, можешь мне поверить. А что тебя в этом удивляет?

– По-моему, это никуда не годится. Если говорить вообще, домашние представления – затея отнюдь не бесспорная, а уж в наших обстоятельствах предпринимать что-нибудь в таком роде вовсе неблагоразумно, и даже более того. Это показало бы вопиющий недостаток сочувствия к отцу, которого с нами сейчас нет и который до известной степени находится в постоянной опасности; и, по-моему, это было бы опрометчиво, имея в виду Марию, ведь ее положение сейчас требует такта, я бы сказал, принимая во внимание все обстоятельства, величайшего такта.

– Ты смотришь на это так серьезно, будто мы собираемся играть трижды в неделю, покуда не вернется отец, и приглашать в зрители всю округу. Но мы ничего подобного не затеваем. Мы только и хотим сами немного развлечься, просто для разнообразия, и попробовать свои силы в чем-то новом. Мы не ищем ни публики, ни публичности. Я думаю, можно не сомневаться, что мы выберем совершенно безупречную пьесу, и я не вижу особого вреда или опасности ни для кого из нас в том, что мы станем обмениваться изысканными фразами, написанными каким-нибудь почтенным автором, а не болтать на своем привычном языке. Я не чувствую ни опасений, ни угрызений совести. А что до отсутствия отца, это уж никак не может служить препятствием, скорее даже поводом, поскольку для маменьки ожидание его, конечно, пора весьма тревожная, и, если мы поможем ей скоротать время и поддержим бодрость духа в предстоящие недели, я сочту, что мы распорядились своим временем наилучшим образом, и, уверен, с этим согласится и он. Для маменьки это очень тревожная пора.

При этих словах оба посмотрели на мать. Леди Бертрам откинулась на спинку в углу дивана – воплощенное здоровье, благополучие, покой и уравновешенность, ее как раз одолела сладкая дрема, а Фанни исправляла разные огрехи в ее рукоделье.

Эдмунд улыбнулся и покачал головою.

– О Господи! ну что тут скажешь, – воскликнул Том и, от души рассмеявшись, уселся в кресло. – Право слово, ваша тревога, дорогая маменька… я попал пальцем в небо.

– Что такое? – спросила ее светлость недовольным спросонья голосом. – Я не спала.

– Ох, дорогая маменька, конечно же нет… никто этого и не заподозрил… Так вот, Эдмунд, – возвратился он к предмету их разговора, снова приосанившись и взяв прежний тон, едва леди Бертрам опять стала клевать носом, – я буду стоять на своем… в нашей затее нет решительно ничего дурного.

– Не могу с тобой согласиться… Я убежден, что отец ни в коем случае не одобрил бы ее.

– А я убежден в противном. Отец, как никто другой, любит, чтоб молодежь находила применение своим талантам, и всячески ее в том поощряет; а все, что имеет касательство к игре, ораторскому искусству, декламации, я думаю, ему всегда по вкусу. Когда мы были мальчиками, он, без сомненья, поощрял это в нас. Сколько раз в этой самой комнате, мы ему на радость скорбели над мертвым телом Юлия Цезаря и повторяли «быть или не быть!». И еще помню, однажды во время рождественских вакаций каждый вечер я непременно декламировал «мое имя Норвал».

– Это совсем другое дело. Ты должен сам видеть разницу. Отец хотел, чтоб мы, школьники, хорошо говорили, но он никогда б не захотел, чтоб его взрослые дочери играли в спектакле. Во всем, что касается приличий, он весьма строг.

– Я все это знаю, – с неудовольствием сказал Том. – Я не хуже тебя знаю отца и позабочусь, чтоб его дочери ничем его не огорчили. Занимайся своими делами, Эдмунд, а я позабочусь об остальных членах семьи.

– Если ты определенно решился на спектакль, я надеюсь, все будет очень скромно и без шума, – отвечал упорствующий Эдмунд, – и я полагаю, о театре не может быть и речи, Это означало бы непозволительное обращенье с отцовским домом в его отсутствие, чего никак нельзя оправдать.

– За все, что касается до этих дел, отвечать буду я, – решительно заявил Том. – Дом нашего отца останется в целости-сохранности. Я не меньше тебя озабочен тем, чтобы не нанести дому никакого ущерба. А что до перемен, какие я только что предложил – подвинуть книжный шкаф, отпереть дверь или даже на неделю воспользоваться бильярдной и это время не играть там на бильярде, – с таким же успехом можно предположить, будто отец станет возражать, что после его отъезда мы проводим больше времени в этой комнате, а не в малой гостиной, как при нем, или что фортепиано сестер передвигают из одного конца комнаты в другой. Совершенная чепуха!

– Ежели нет ничего плохого в самом новшестве, плохо уже то, что оно будет стоить денег.

– Да, денег это будет стоить огромных! Возможно, даже целых двадцать фунтов. Что-нибудь вроде театра нам непременно надобно будет устроить, но мы сделаем это простейшим образом: суконный занавес и кое-какие плотничьи работы… вот и все. А поскольку плотничьи работы все будут сделаны дома Кристофером Джексоном, о лишних тратах смешно и говорить. Раз этим займется Джексон, сэра Томаса расходы не могут беспокоить. Не воображай, будто в этом доме ты единственный способен видеть и здраво рассуждать. Если тебе самому играть не по вкусу, не играй, но не жди, что все другие станут тебя слушаться.

– Нет, чтоб мне играть, об этом не может быть и речи, – отвечал Эдмунд.

После его слов Том вышел из комнаты, а Эдмунд сидел и задумчиво, с досадою помешивал уголья в камине.

Фанни, которая слышала все от начала до конца и испытывала совершенно те же чувства, что и Эдмунд, желая сколько-нибудь его утешить, отважилась нарушить молчанье:

– Быть может, им не удастся найти подходящую пьесу, у твоего брата и у сестер вкусы, кажется, совсем разные.

– Нет у меня на это надежды, Фанни. Если они не откажутся от своей затеи, они что-нибудь да найдут. Я поговорю с сестрами и постараюсь разубедить хотя бы их, ничего другого я сделать не могу.

– Мне кажется, на твоей стороне будет тетушка Норрис.