Жажда снящих - Остапенко Юлия Владимировна - Страница 6

— Тогда просто садись. Так, — я пристально осматриваю его с ног до головы. Четырнадцать лет, самый сок. Чуть позже — и чутьё уже не растормошишь, чуть раньше — и будет, как со мной. — Папа-мама есть?

— Есть.

— Чем занимаются?

— Да ничем не занимаются… Батя пьёт, а мать…

— Понятно, — дальше слушать мне незачем. — Ты знаешь, что с тобой происходит?

Мальчишка смотрел на меня исподлобья, настороженно. Жался на краешке табурета, не зная, куда девать руки. Его голубые джинсы протёрты и оттянуты на коленях. На мой вопрос он не ответил. Я вздохнула.

— Хорошо. Просто скажи мне, что необычного ты за собой замечаешь.

Минут пятнадцать он рассказывал о своих снах — вещих снах, которые сбывались едва ли не на следующий день. Я кивала, уже видя, что пацан почти безнадёжен. Типичная кассандра. Так у нас зовут тех, кто всё время снит только плохое — то есть то, что его обывательский разум воспринимает плохим. А чего ещё ждать, по одному взгляду на него ясно, что мальчишка издёрган до крайности.

— Ладно, хватит пока, — оборвала я его, видя, что пацан увлекся. — Тебе объяснили, кто такие Снящие?

Косится на меня. Молчит. Потом кивает, но не слишком уверенно. Или всё-таки не объяснили, или, что более вероятно, он ничего не понял. Я снова вздыхаю. Никогда мне терпения с детьми не хватало.

— Ты особенный, знаешь, да? То, что тебе снится, сбывается. Но не потому, что тебе приснилось, а потому, что ты это увидел во сне. Ну смотри. — Я беру ручку и пишу на обрывке газеты его имя. Иван Сергеевич Розанов не отрываясь следит за моей рукой. Дописав, я пододвигаю обрывок к нему. — Это я написала или оно мне написалось?

— Вы написали.

— Ну вот. Это то же самое.

Он неуверенно кивнул.

— Ох, называть-то мне тебя как?

— Можно Ваней… — в уголках его рта появляется тень робкой улыбки, — Мария Владимировна.

В его устах моё имя не медленное и неповоротливое, а угловатое, колючее, с двумя резкими «р». Я не улыбаюсь ему в ответ.

— Так вот, Ваня, теперь возьми ручку и напиши мне свой сон.

Он колеблется, чешет затылок, потом подчиняется. Я молча слежу за ним. Он кажется старательным, хотя и немного туповатым. Дисциплинарное взыскание, блин…

— Ну, написал? — забираю у него обрывок, сминаю не читая, бросаю через плечо прямо в корзину — вау, трёхочковый! — Ты сделал это в последний раз. И больше никогда не сделаешь. Теперь бери, — подсовываю ему салфетку, — и пиши здесь: «Лес, рыть землю, лисица, полевая мышь». Написал?

— Написал, — говорит мальчишка. Вид у него совершенно ошалелый.

— Вот это ты теперь будешь делать, Ваня. Тебе скажут, что ты должен наснить то-то и то-то. И ты наснишь это. Только это. А не то, что тебе захочется или чего ты испугаешься. Понял?

— Нет, — жалобно говорит Иван Сергеевич Розаров.

— Список литературы у тебя есть?

— Н-нет…

Я пошла в комнату и следующие десять минут возилась с компьютером, распечатывая список. Когда вернулась, Ванька вытягивал шею, будто силясь разглядеть обрывок газеты, который я выбросила в мусорную корзину.

— Держи. Пройдёшься по библиотекам. Только с Фрейда не начинай.

— Ага, — кивнул он и впился в список глазами. Будет стараться. Я неторопливо закурила.

— Всем людям, Ваня, снится только то, чего они хотят, или то, чего они боятся. Любой хоть сколько-нибудь внятный и символичный сон так или иначе сводится либо к тому, либо к другому. Сны некоторых людей формируют нашу реальность. Но желания и страх — это то, что мы не можем контролировать. Мы впускаем их в свои сны, а через сны — в реальность вокруг нас. И хорошо, если мы сильнее хотим, чем боимся. А если боимся, то…

— То оно случится.

Я удивилась, что он меня перебил, но кивнула. Ваня снова сидел на самом краешке стула, жадно глотая мои слова, его руки стискивали распечатку, которую я ему дала. Я подумала — а будет ли он читать всю эту хрень. И, главное, надо ли оно ему.

— Поэтому Снящие, Ваня, — это работа. Мы сним только то, что нам приказано снить. И ничего кроме этого.

— А как же тогда…

Он не задаёт этот вопрос — главный вопрос, который вертится на языке у каждого практиканта, и который никто из них не может толком сформулировать. И тут уж только от куратора зависит, как будущий Снящий поймёт всё то, на что мы его обрекаем. Его и самих себя.

— Правило номер один, Ваня, — говорю я медленно и чётко. — Твои сны — они не твои. Они не тебе принадлежат. И ты не должен впускать себя в свои сны. Ни при каких обстоятельствах. Никогда.

— Как же это… — он растерянно моргает, понимая слова, но не понимая сути. — То есть, вы…

— После завершения подготовки ты разучишься бояться и хотеть. Не совсем, конечно — элементарные инстинкты-то у тебя должны сохраниться. Но людям никогда не снится то, что связано с элементарными инстинктами. Надо хотеть или бояться чего-то очень сильно, чтобы оно тебе приснилось. Так ведь?

— А почему вы курите? — вдруг спросил он.

Я весело вскинула брови.

— Не поняла?

— Если вы ничего не хотите, то почему курите, вы ведь не должны хотеть курить?

Как легко он всё понял. Понял и принял. Или ему это только кажется, как когда-то казалось мне. Хотя я была всё-таки чуть помладше. И только думала, как это здорово — быть богом.

— А почему ты не спрашиваешь, зачем я ем, пью, трахаюсь? — пацан залился краской до самых ушей, от чего его рыжина стала ещё ярче. — У меня никотиновая зависимость. Такие желания — инстинктивные. И, будь уверен, если я увижу мчащийся прямо на меня автомобиль, я заору и отскочу в сторону. Но забуду об этом через минуту. Потому что если не сумею забыть, то рано или поздно мне приснится этот автомобиль, летящий прямо на меня. И тогда…

— Я знал одного мальчика, — проговорил Ваня. Снова перебил, надо же? Смелеет пацан. Идёт на контакт. — Не здесь. В Алупке. У меня тётка там… И он всё время тонул. Постоянно. Глупо так тонул: то в море, то в ванной, даже в раковине раз чуть не захлебнулся, когда кран сорвало… Он мне сказал как-то, что страшно боится воды. И ему всё время снится, что он тонет. Каждую ночь.

— Ясно, — сказала я и всё-таки спросила: — В итоге таки утонул?