Записки на салфетках (СИ) - Смирнова Наталья - Страница 4

- Матвеюшка, пододвинься немного, я сейчас упаду, - шепчу, целуя за ухом и спускаясь лёгкими поцелуями к шее. Устраиваюсь удобнее и слушаю твой голос. Самый прекрасный голос на свете, он смешивается со стуком моего сердца, которое слишком громко бьётся.

- Хорошо-о-о… - Ты расслаблен, я обнимаю тебя поперёк груди рукой и прижимаю к себе, не в силах отпустить.

- Ну и что лучше, - не удерживаюсь, смеюсь Матвею в затылок, – игрушка из секс-шопа или…

Ты не даёшь мне договорить.

- Я выкину все игрушки, если ты будешь со мной встречаться.

- Матвейка! – Он поворачивается ко мне и смотрит на меня с ожиданием. – Теперь ты точно от меня не отвяжешься. И ещё. Я никогда не ограничиваюсь одним разом. Ты не против повторного захода через полчасика?

- Нет. – Интересное выражение в твоих тёмно-серых глазах, будто бы ты не веришь в то, что сейчас происходит. – Значит, мы встречаемся?

- Встречаемся, - улыбаюсь. – Тебе письменное подтверждение выдать?

- На гербовой бумаге и с печатью, - серьёзно, но со смешинками в глазах.

Провожу пальцем по подбородку, касаясь белого шрамика. Вспоминаю своё обещание поцеловать его. Тут же привожу его в исполнение, добираюсь до губ, которые с готовностью отзываются, и понимаю для себя, что пустоты больше нет. Есть Матвей.

Салфетка домашняя.

Я благодарен своей матери за то, что она оставила мне память об отце. Я знаю его по фотографиям, изучил досконально каждую чёрточку, каждую морщинку и каждую рытвинку на его лице. Я похож на него. Такой же крупный длинный нос с небольшой горбинкой, широкие брови и один в один глаза. Мне кажется, что у нас даже взгляд совпадает, красноречиво выдаёт жёсткость и суровость характера. Мама в последнее время перед своей смертью любила повторять, что у меня проявился отцовский характер. Интонации её при этом менялись в зависимости от ситуации, при которой этот самый характер выпирал: если я чего-то достигал значительного и важного, то нотки в её голосе звучали горделивые, а если я по своей упёртости наступал на жизненные грабли, то слова произносились с укором и раздражением; «упрямец» - слышал я на протяжении своей жизни и от мамы, и от бабушки.

Что ещё я унаследовал от отца? Подозреваю, что богатая шевелюра пришла ко мне не с материнской стороны – там все были светлые, с тонкими волосами, не отличающиеся густотой. Мои же патлы тёмные, длинные, густые, слегка вьются, я не стригу их коротко, люблю, чтобы шея была закрыта, и чёлку убираю наверх. Почему только подозреваю? Потому, что отец на фото с приличной лысиной. Мать рассказывала, что он служил в Карелии, дослужился до старшего сержанта и был начальником радиостанции средней мощности. Так вот, волосы он потерял именно на службе.

Я люблю разглядывать отцовский военный билет. Красная маленькая книжечка, к которой я испытываю трепет, с гербом союза и большими буквами СССР. Представляю себе, как его руки раскрывали её на страничках с изображением серпа и молота внутри звезды. Ещё моё богатство состоит из диплома, выданного на имя отца, об окончании государственного Университета (даже вкладыш сохранился), студенческого значка, профсоюзного билета, пропуска в научный институт, где отец работал, и автореферата его диссертации на соискание учёной степени кандидата технических наук. Отец защитился в год моего рождения. Держа всё это в руках, я в который раз мысленно говорю маме «спасибо» за то, что она всё сберегла, оставив эту часть памяти для меня навсегда. Пока я жив, есть кому вспоминать человека с трудной судьбой.

В последнее время меня часто волнует вопрос: а кто меня будет вспоминать? Я ничего не оставлю после себя на этой земле.

Хотел бы я растить ребёнка? Скорее всего хочу. Только смогу ли я стать хорошим отцом? Сам, который толком не знал отца.

В детстве я завидовал своим сверстникам, завидовал их полным семьям, чувствовал себя ущербным и сторонился разных знакомств. Отгородился от всех, обрекая себя на затворническую жизнь. Чересчур обласканный бабушкой и мамой, я всегда тянулся к мужчинам, а их в моей детской жизни было не так уж и много, практически единицы. В основном меня окружали женщины. Я к ним до такой степени привык, что даже перестал обращать внимания на них. Да, меня привлекал сильный пол. Освободившись от маминой опеки, я ушёл в студенческое общежитие. И вот именно там получил уроки самостоятельности. А на последнем курсе и пришла моя любовь, и вместе с ней гонка, которая продолжалась долгие годы. Я всё это время доказывал и ему, и себе, что имею право быть рядом с ним. Парадокс состоял в том, что когда я это доказал, то понял, что любви больше нет: она растаяла в повседневной суете, сделав меня ещё сильнее. Избавившись от этой болезни, я стал полностью свободным. И вот теперь эта свобода тяготит. Наверное, пришла пора решать, что будет дальше – продолжать жить для себя или попробовать жить для других. Что это? Кризис среднего возраста, который несколько затянулся? Мне сорок четыре. И я не хочу быть один.

Через месяц у нас с Матвеем состоялся крупный разговор. Я настаивал на том, чтобы отвозить его по утрам в институт. С его-то ногами только по метро и автобусам шляться. Парень смертно обиделся. Я не мог понять, что я сделал не так.

- Матвей, мне не составляет никакого труда заезжать за тобой утром.

- Не надо из-за меня делать лишний крюк. Я в состоянии добираться на лекции сам. Я это делал почти пять лет и смогу так же ездить оставшиеся месяцы.

«Упрямец, - мысленно чертыхнулся я. - Упёртый баран».

- Зачем ты купил квартиру на последнем этаже? – возмущался я вслух. – Хорошо, что это четвертый этаж. А если бы это была девятиэтажка?

- К сожалению, в девятиэтажках существует искушение – лифт. Если бы не этот факт, то я бы купил квартиру на девятом этаже.

Нет, ну вы посмотрите на него! Видимо, ему нравится мне трепать нервы.

- Матвей, что за капризы?

Парень надел очки и посмотрел на меня через стёкла.

- Это не капризы. Это жизненно необходимый элемент. Если бы меня всю жизнь возили на коляске, и я бы не карабкался по ступенькам, то сидел бы сейчас в инвалидном кресле.

От резкого голоса говорящего я застыл.

- Виктор, я инвалид, это факт. Но не надо ко мне относиться как к инвалиду. Я за это право всю сознательную жизнь борюсь. Мне не нужна жалость.

Господи, я чувствовал себя так, будто это Матвей старше меня, а не я его.

- Это не жалость, это желание помочь.

- Может, ты тогда и ходить за меня будешь?

- Матвей! – Я, не сдержавшись, повысил голос и осёкся. – Зачем ты так? – спросил я полушёпотом.

- Ты даже накричать на меня не можешь, - горько усмехнулся парень. – Я так и знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Ты, прежде всего, во мне видишь калеку. Ты кидаешься вперёд меня налить чай, двигаешь ко мне стул, как будто я до него дойти не могу, открываешь передо мной двери, словно у меня рук нет. Ты везде впереди. Тебя слишком много.

Я слушал гневную тираду Матвея и понимал, что он прав. Желанием облегчить ему жизнь, я ущемлял его право быть здоровым человеком.

- Может прервём наше общение на какое-то время? – предложил я. – Наверное, мы устали друг от друга.

Мы виделись с Матвеем каждый день. Я часто оставался у него ночевать. Парень почему-то упорно отказывался встречаться у меня.

- Ты серьёзно?

Да, серьёзно. Надо дать возможность Матвею подумать, нужен ли я ему, а мне решить для себя образовавшуюся проблему и перестать излишне опекать своего парня. Единственно, когда я полностью забывал о недуге Матвея, это во время интимных ласк. От близости желанного тела у меня проступали скрытые черты характера, я не узнавал сам себя, из меня лилась неведомая мне нежность, я придумывал разные ласковые слова, нёс любовную чушь и называл его не иначе, как Матвеюшкой. Я влюбился?

Я не выдержал, шагнул вперёд и сжал Матвея в объятиях, коснулся слегка пальцами трогательного шрама на подбородке, снял с переносицы тёмные очки с широкими дужками.