Боги реки - Остапенко Юлия Владимировна - Страница 3

Он немного подремал, потом проснулся и стал думать о своём отряде. Они шли на юг, тесня мсанков с их насиженных местечек: это было просто, большая часть племён воевала между собой, а потому они оказались разрознены, и их легко можно было задавить количеством. Правда, коровники отличались особой свирепостью, один воин у них с легкостью сходил за троих. Мэдок слышал, что посвящение во взрослые мсанки проходит одинаково для мужчин и женщин, хотя только мужчины имеют право участвовать в битвах — впрочем, это не делало встречи с жаркими коровницами приятнее. Поговаривали, что они варили и ели своих младенцев и снимали кожу с живых врагов, чтобы доказать собственную зрелость, а мертвецов рубили на куски, дабы те потом не восстали из могилы и не убили своих потомков. Коровья принцесса тоненько и красиво пела на корме, запрокинув уродливую мордочку к небу, а Мэдок лежал на спине, положив здоровую руку под голову, и думал о том, верно ли поступил, не отправив её богам реки — пусть они были и не его богами. Он чувствовал, что слабнет час от часу, и хотя мсанка не проявляла недружелюбия, ощущал смутную угрозу, исходившую от неё.

— Эй, коровница, — окликнул Мэдок, — а ты тоже ела младенцев?

Девчонка умолкла и долго не произносила ни звука. Потом ответила что-то — мягко и очень, очень печально. Мэдок восхитился, что эта дикая тварь способна на столь тонкие чувства, хоть и, как прежде, не понял ни слова.

— Знаю, что ела, стерва, — сказал он. — И не жаль тебе их было? А если б тебя саму сожрали в младенчестве, что тогда? Был бы я в этой лодке сам, и не выла б ты у меня над башкой.

Она снова сказала что-то, он снова не понял и на этот раз даже не дослушал — она начинала его бесить.

— Захлопни пасть, девка, — прорычал Мэдок, садясь. Золотые глаза блеснули в темноте, ослепительно яркие на фоне совершенно чёрного в ночи лица мсанки, и на миг ему вдруг стало страшно. Некстати вспомнились жуткие сказки, которые рассказывала про мсанков мать — тогда, в почти полностью забытом детстве, он ещё не называл их коровниками, и они представлялись ему жутким племенем колдунов, выедающих души одним прикосновением. Глупо, конечно, но он не смог сдержать озноба. Мсанка открыла рот, и Мэдок увидел ярко-алое нёбо в чёрных пятнышках, и странные белые наросты на нём. «Да я ведь брежу», — с облегчением понял Мэдок и тут же успокоился. Рука почти не болела — напротив, онемела и плохо слушалась, и он знал, что это дурной знак, но смерти боялся меньше, чем коровьей принцессы, поблескивавшей золотыми глазами во тьме. «Не сожрёт ведь она меня», — подумал Мэдок и, чтобы ободрить себя, зло стукнул непослушной раненой рукой по сгибу локтя здоровой. Выкуси, сука, с мрачным удовлетворением мысленно пожелал он и чуть не заорал, когда ладошка мсанки юркнула ему в пах.

— А ну убери лапы! — проревел он, схватив её за руку и дёрнув к себе, и задохнулся, когда тёмное лицо оказалось рядом с его лицом, так близко, что он мог взять её голову в ладони. Она раскрыла маленький красный рот прямо возле его губ, и теперь Мэдок не увидел в нём ни чёрных пятнышек, ни белых наростов. И пахло от неё приятно — чем-то слепым и диким, как огонь, бушевавший справа и слева от них; а они плыли по всегда спокойной зелёной воде, отдавшись на милость её богов, и были совсем одни.

— Не такая уж ты и дурнушка, — пробормотал Мэдок, поднимая здоровую руку и осторожно касаясь короткого пушка на темени мсанки. Он успел почувствовать, что пушок мягкий и густой, прежде чем девчонка отпрянула, широко распахнув янтарные глаза.

— Нет, нет, — замотал головой Мэдок, пытаясь быть ласковым и чувствуя, как неуклюже это выходит. — Не бойся, маленькая. Иди сюда, подлечи мои раны…

Он потянулся к ней, но мсанка зашипела, втиснувшись спиной в борт. Мэдок хотел снова плюнуть, да слюны пожалел. Вот ведь дура всё-таки, а? То сама лезет, то в глаза когтями целится.

— Ну, как знаешь, — бросил он и, улегшись на дно лодки, провалился в лихорадочный прерывистый сон.

Она пела песню любви и победы, пророча скорый триумф своего народа, призывая богов реки поразить захватчиков и сохранить честь доблестных воинов, а ещё — сделать руки своей дочери Полноводной ласковыми к беглянке. Северянин спал — на спине, чем вызвал у Таринайи скрытое недовольство: только слабые младенцы и немощные старики спят на спине. Впрочем, тяжелораненые тоже, а её защитник ранен тяжело. Таринайе оставалось надеяться, что лодка пристанет к берегу прежде, чем он оправится пировать с богами. Если на берегу окажутся враги, северянин будет защищать её до последней капли своей отравленной крови, а если друзья, Таринайя проследит, чтобы его убили с честью и быстро. Об этом она тоже молилась.

Картавая речь северянина прервала её песнь в минуту, когда она взывала к богам любви, дабы сохранили они тех, кто дорог её сердцу — и Таринайя смутилась, зная, что это означает. Она не думала о том, может ли этот мужчина возжелать её, хоть теперь поняла, что, наверное, должна лечь с ним, чтобы отплатить за покровительство — она ведь делила ложе с Мгладом и Сианайтом, погибших вчера от рук северян, но до той поры бывших её защитой и тенью. Словно в подтверждение этих мыслей северянин что-то спросил — хрипло и почти испуганно, словно не веря в собственную смелость. Такое благородство растрогало Таринайю, и она ответила:

— Храбрый воин, если ты желаешь, я буду твоей столько раз, сколько твой жеребец встанет на дыбы этой ночью.

Северянин что-то сказал, отрывисто и почти недовольно.

— Не только сегодня, — поспешно согласилась Таринайя, — но и всё время, пока я останусь под твоей защитой…

Он резко сел, перебив её грубым и коротким словом, неотрывно глядя ей в лицо узкими прорезями стальных глаз. Таринайя обомлела на миг, а потом, когда он показал ей кулак руки, пересечённой в локте другим кулаком — жест, призывающий к немедленному соитию — всё поняла и устыдилась. Конечно, ей надлежало придержать свой глупый женский язык и делать, а не болтать. Истинный муж — человек не слова, но деяния. Таринайя покорилась столь твёрдой воле и послушно скользнула к северянину, кладя свою ладонь на его естество.