Схрон под лавиной - Самаров Сергей Васильевич - Страница 21

Эмир скривился, камень был брошен в его огород, но счел нужным ответить:

— Не переживай. Джамбек знает, как в бою стрелять. Три патрона на очередь. Но ты, я видел, стреляешь по два патрона.

— Так стреляет спецназ, точность выше.

— Надо было и мне своих переводить на такие очереди, — посетовал Гаримханов. — Чтобы фирменные были. И точные.

— Этому обучаться нужно. С инструктором. А вы, эмир, по гражданской профессии кто будете? Я вижу, что вы человек не военный. Как-то это чувствуется…

— У нас в горах каждый мужчина — воин. От рождения и до смерти. А я был когда-то главным бухгалтером совхоза. Для наших мест это высокий пост. И вообще, на Кавказе всегда уважают человека, который к деньгам отношение имеет. Даже к чужим, к совхозным. Так что я был весьма уважаемый человек.

— Профессия вроде совсем мирная…

— Еще раз повторяю для особо одаренных. Мы — ичкерийцы, мы — горцы. И остаемся ими, независимо от профессии. Как француз, независимо от профессии, будет есть лягушек и всегда оставаться бабником, так мы, горцы, всегда будем оставаться воинами.

— И чтобы доказать, что вы воин, вы оставили дебет и кредит и взяли в руки оружие? Не слишком ли резкая перемена?

— Есть у горца еще одна черта характера, не знаю уж, недостаток это или достоинство, но, где сойдутся два горца, там обязательно будет присутствовать борьба за власть. Мы любим власть. Все, без исключения. В горах живем. Высоко. А власть — это всегда высота. Если два горца окажутся среди, скажем, вас, русских, они сначала будут пытаться вместе взять власть над вами, а потом уже начнут делить ее между собой. И кто-то окажется сильнее. Когда началась первая чеченская война, меня сильно обидели. Один из людей, близких к Дудаеву, посоветовал мне заниматься финансовыми бумагами и не лезть туда, где воюют мужчины. Даже пост мне предложил. Финансиста. Я же другого просил, но другого мне не дали, и меня это сильно обидело. Я ушел и собрал свой отряд. Тогда это еще называлось отрядом, а не джамаатом, и я назывался не эмиром, а полевым командиром. Мой отряд хорошо дрался. И я был хорошим полевым командиром, заботился о своих моджахедах, и они готовы были за меня глотку любому перегрызть. А я чувствовал свою власть над ними, да и не только над ними. Моя власть на целый район распространялась. Но между первой и второй войнами меня опять попытались отодвинуть. Именно от власти. Со мной не желали считаться люди, которые делили большие деньги, потому что я никогда не был до них жадным и своих капиталов не имел, хотя мог бы. В нашем районе было много нефтяных скважин, и я имел возможность прибрать их к рукам. Но меня опять отодвинули, и без меня разделили эти скважины. Разве я мог это терпеть! Вот снова и взял в руки оружие.

— Против своих же?

— Против тех, кто отнял у меня власть. И до самой второй чеченской войны я со своим отрядом воевал за власть. Мне еще отец мой, да позаботится Аллах о его душе, говорил, что наш тейп происходит от волков. У нас у всех в родне были желтые волчьи глаза, что, вообще-то, не характерно для обычно черноглазых горцев. Но мы — дети волков и сами волки. И я чувствовал себя Волком. С заглавной буквы. А разве Волк уступит первенство шакалу? Никогда. Он презирает шакала, не будет убивать его, но просто прогонит. Я прогонял из своего района людей, которые меня отодвинули от власти. И ничего официальные власти не могли со мной сделать, весь район был за меня. Тогда же, перед второй чеченской войной, ко мне стали подбираться федералы с разными предложениями. Они думали, раз я здесь воюю, значит, я с ними вместе. Но я уже сказал тебе только что, старший сержант, когда два горца окажутся среди русских, они сначала возьмут власть над русскими, а потом будут делить ее между собой…

— Не все русские отдадут власть, — возразил Чухонцев. — Мы — народ мирный, но не терпим над собой чуждой власти. При чуждой власти возникает когнитивный диссонанс, и мы, чтобы обрести душевный покой, такую власть уничтожаем. Этот процесс многократно повторялся в истории.

Далгат Аристотелевич, видимо, не привык к тому, чтобы ему возражали, и скорчил такую кислую физиономию, словно его опять пробил приступ боли. Ему вообще трудно было поверить в то, что кто-то может его власть уничтожить. Он до сих пор внутренне не осознал, что находится в плену у человека, над которым тоже хотел иметь власть, и держал в голове надежду на избавление от плена.

— Я не о том, старший сержант, говорю тебе. Я общее понятие вывожу, характерное конкретно для моего племени волков. Но ты понимай, как хочешь. И еще знай на будущее разницу. Ты молод, и тебе это когда-нибудь, может, и сгодится. Чем вы, русские, отличаетесь от нас, кавказцев, как вы нас зовете? Если что-то произойдет, вы всегда будете на стороне правого. Ну, может быть, не всегда, но в большинстве случаев. А мы всегда будем за своего, независимо от того, прав он или не прав. И именно потому, чтобы дать возможность спрятаться одному воину своего народа, при вхождении войск в село дорогу перегораживали все жители села. Они даже не разбирались, кто прав в ситуации, кто не прав. Они просто горой вставали за своего. Женщины вместе с детьми шли под танки, чтобы не пустить, не допустить. Так было всегда, и так всегда будет. Можно ли нас после этого победить? Спасая кавказца, мы себя спасаем. Как у волка сильнее всего развит инстинкт самосохранения, так и у всех малых народов. Защищать своих, помогать своим — это и есть проявление инстинкта самосохранения народа. Иначе наши народы просто не выжили бы. И я, конечно, никаких предложений от федералов не принял, хотя, помнится, было много ранее уважаемых людей, которые такие предложения тоже получили и, забыв все законы гор, выработанные нашими предками, согласились. А я во вторую чеченскую войну собрал отряд в два раза более сильный, чем в первую, и действовал довольно успешно. Много крови федералам подпортил. Но наш район, как я тебе говорил, был лакомым кусочком. Нефть всем нужна, и все хотят ею пользоваться. И к району было пристальное внимание новой власти, а это значит — присутствие войск. Я вынужден был уйти в горы, в чужие районы, где у меня не было поддержки. Даже более того, я сейчас оказался в таком месте, где ближайшие села мне враждебны. Но не потому, что я плохой Волк, а потому, что они родственны тейпу Кадыровых. Это тоже борьба за власть. Ближайшие села поддерживали установившуюся власть. Я мог бы и в чужих районах свою власть установить, и вначале даже делал это. Однако времена меняются, и мой большой отряд многое потерял. Война — это такая паршивая штука, в которой гибнут лучшие, гибнут самые храбрые и бескомпромиссные. А те, что оставались, меня не вдохновляли. Они не были волками, и я многих просто отпустил. Кто-то просто домой вернулся, кто-то в «кадыровцы» подался. Со мной тогда остались только самые лучшие и самые верные из тех, кто в живых остался. Настоящие волки. Мы были стаей. Быстрой и безжалостной волчьей стаей. Наводили страх на многих, кто с властью сотрудничал. Наверное, именно потому на меня была организована охота, и мой джамаат, он тогда уже так назывался, был уничтожен. Уйти мы сумели только втроем. Но мы собрали новый джамаат из тех, кто чувствовал обиду на власть, и все повторили. Уже в другом районе, но прежними методами. И опять нас уничтожили. Во второй раз я ушел только с одним из своих моджахедов. И собрал третий джамаат. Его уничтожили вы, федералы, только сегодня уничтожили. Волкодавы оказались сильнее волков. Вы нас обложили и расстреляли. А я уйти не сумел, потому что болезнь меня измучила. Если бы я ушел, через месяц обо мне услышали бы снова, а через полгода начали бы опять охоту на Волка. И так до бесконечности. Потому что меня невозможно победить. Меня можно только убить…

— Значит, вас убьют, эмир… — спокойно и задумчиво, словно о чем-то другом думая, проговорил старший сержант. — Убьем…

В его голосе откровенно слышалось равнодушие к жизни и принципам эмира Гаримханова. А Далгат Аристотелевич очень старался говорить страстно и красиво, чтобы показать себя с лучшей стороны. Но старался, как оказалось, зря, и он произнес с горечью в голосе: