Антон Павлович Чехов - Чудаков Александр Павлович - Страница 29

Чеховские принципы изображения героя и построения пьесы не были приняты не только критикою, но и друзьями, и актерами. В письмах, разговорах, на репетициях высказывались недоумения, давались советы, иногда очень настойчивые, с апелляцией к своему сценическому и драматургическому опыту. Советы находили подготовленную почву: Чехов сам считал (еще в процессе писания), что «выходит складно, но не сценично».

Рекомендации давались и по поводу фабулы, композиции, отдельных эпизодов, но больше всего – по поводу изображения психологии. Выполни Чехов их хоть вполовину, пьеса стала бы совсем другой, более традиционной.

Но некоторые изменения в первоначальный вариант позже Чехов все-таки внес. Первоначально пьеса заканчивалась шумной свадьбой, в конце которой Иванов неэффектно, своею смертью, умирал. В новой редакции Иванов перед самой поездкой в церковь стреляется у всех на глазах. В угоду привычной сценичности были исключены некоторые бытовые эпизоды, «тормозящие» действие, – те эпизоды, которые составят основу поздней чеховской драматургии.

Но это была временная уступка. Уже в «Лешем» (1889) Чехов возвращается к прежнему – к «лишним» эпизодам, к неявным, скрытым формам проявления внутреннего мира. Но это было возвращение на следующем витке эволюции, обогащенное новым опытом. Отсутствие объяснений, открытых мотивировок – шаг к построению драмы, базирующейся не на концентрации значимых поступков в их причинно-следственном сцеплении, но на основе более сложно организованного потока внутренней и внешней жизни, к построению, в полной мере воплотившемуся в драматургии «Трех сестер» и «Вишневого сада». 5

Сотрудничество в «Новом времени» продолжалось. С его редактором А. С. Сувориным Чехов познакомился еще во второй свой приезд в Петербург, в апреле 1886 года. Встреча состоялась в редакции и была недолгой. Потом он стал бывать у Сувориных дома, познакомился с его женой, детьми, с которыми мгновенно сошелся на почве любви к собакам и которые после «Каштанки» уже ловили каждое его слово, а своих собак назвали Федором Тимофеичем, Теткой и Иван Ивановичем.

Настоящее сближение с Сувориным произошло в 1888 году. Раньше в Петербурге Чехов всегда останавливался у Лейкина, в гостинице или у брата, Александра Павловича; теперь, уже через два дня по приезде, 15 марта, переехал на квартиру Суворина на Малой Итальянской. Там для него была выделена комната с особым ходом из передней, камином, роялем и фисгармонией, поставлен огромный, «министерский» стол с кипой превосходной бумаги (к письменным принадлежностям Чехов всегда был неравнодушен). Приставлен к нему был также лакей Василий, одетый лучше самого московского гостя; он спешил предугадывать малейшие желания своего нового барина; это сильно смущало писателя, получившего демократическое воспитание. (Потом, когда Суворины переехали в Эртелев переулок, у Чехова уже была отдельная квартира в две комнаты над суворинской.)

Неделя, прожитая у Сувориных, писал Чехов брату, «промелькнула как единый миг, про который устами Пушкина могу сказать: “Я помню чудное мгновенье…” В одну неделю было пережито: и ландо, и философия, и романсы Павловской, и путешествия ночью в типографию, и “Колокол”, и шампанское, и даже сватовство…» (О другом своем визите в Петербург – в конце 1888 года – Чехов тоже написал: «Две недели, прожитые у Суворина, прошли как единый миг».)

Именно тогда начались знаменитые многочасовые разговоры Чехова с Сувориным: «От обеда до чая хождение из угла в угол в суворинском кабинете и философия».

Летом того же года он гостил у Сувориных на их даче в Феодосии. Здесь, писал Чехов, он «поближе познакомился» с Сувориным, который стал для него «своим человеком». «Я не написал ни одной строки, – жаловался он своим домочадцам накануне отъезда с суворинской дачи. – […] Встаю я в 11 часов, ложусь в 3 ночи, целый день ем, пью и говорю, говорю без конца. Обратился в разговорную машину. Суворин тоже ничего не делает, и мы с ним перерешали все вопросы». «Целый день проводим в разговорах, – описывал Чехов свою феодосийскую жизнь И. Л. Леонтьеву-Щеглову. – Ночь тоже. И мало-помалу я обращаюсь в разговорную машину. Решили мы уже все вопросы и наметили тьму новых, еще никем не приподнятых вопросов. Говорим, говорим, говорим и, по всей вероятности, кончим тем, что умрем от воспаления языка и голосовых связок. Быть с Сувориным и молчать так же нелегко, как сидеть у Палкина и не пить».

Основным внутренним двигателем этих споров и разговоров было то, что Чехов в этом же письме определил как «воплощенная чуткость» Суворина. «В искусстве он изображает из себя то же самое, что сеттер в охоте на бекасов, т. е. работает чертовским чутьем и всегда горит страстью». Любопытно, что в своих воспоминаниях Суворин определил главную особенность Чехова-собеседника тем же самым словом: «Наедине с приятелем или в письмах он судил с необыкновенной тонкостью и чуткостью о людях и о жизни…»

Продолженьем этих разговоров были чеховские письма. Невозможно себе представить биографию Чехова, его философские и литературные взгляды без этих писем – настолько меньше б мы знали обо всем этом, настолько беднее была бы история русской литературной и общественной мысли 80—90-х годов.

Как ясно видно из этих писем, Чехов всегда прямо и откровенно высказывал Суворину свои взгляды, в том числе и на его публицистику: «Либеральное Вам всегда чрезвычайно удается, а когда пытаетесь проводить какие-нибудь консервативные мысли или даже употребляете консервативные выражения (вроде “к подножию трона”), то напоминаете тысячепудовый колокол, в котором есть трещинка, производящая фальшивый звук» (2 января 1894).

Отношение Чехова к сотрудничеству в «Новом времени» известно по пересказам мемуаристов и его письмам: лучше пусть читатели получат его рассказ, чем какой-нибудь «недостойный, ругательный фельетон». «У газеты 40 000 читателей, […] этим пятидесяти, сорока, тридцати тысячам гораздо полезнее прочитать в фельетоне 500 моих безвредных строк, чем те 500 вредных, которые будут идти в фельетоне, если я своих не дам».

Это было давнее убеждение Чехова. Еще в рассказе 1884 года он писал: «Если мы уйдем и оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же заменят шуты в дурацких колпаках […] да юнкера, описывающие свои нелепые любовные похождения…» («Марья Ивановна»), «Служа в “Новом времени”, – твердо говорил он брату, – можно не подтасовываться под нововременскую пошлость».

От Чехова «Суворин не требовал […] никаких компромиссов с “Новым временем”» (А. В. Амфитеатров). Возможность этого Чехов доказывал своим творчеством; предположение о какой-то иной своей позиции он воспринимал чрезвычайно болезненно. Видимо, с этим связано его несостоявшееся в эти годы сотрудничество с либеральной «Русской мыслью»: в процессе переговоров один из ее соредакторов, В. М. Лавров, с неосторожной высокомерностью либерала сказал об одном из чеховских рассказов, что «только для “Нового времени” такие и писать» (Л. Пальмин – Чехову, 9 ноября 1886).

А. С. Суворин всячески отделял себя от своей газеты, давно уже получившей славу официозной. В беседах и письмах (об этом отчасти можно судить по его дневнику) он высказывал совсем другие взгляды. Недаром после смерти Чехова он потребовал обратно свои к нему письма и, видимо, уничтожил их, боясь, что они повредят его официальной репутации (о репутации в веках он заботился мало). Он постоянно подчеркивал, что газета идет «сама собою», и подтверждал это невозможными для действующего редактора многомесячными отлучками. «Вы – счастливец, – за год до появления в Петербурге Чехова писал Суворину издатель газеты “Русь” И. С. Аксаков, – Вы – баловень судеб, Вы – барин: хотите пользоваться летом, пользуетесь! Шутка ли! Издатель газеты отсутствует 6 месяцев сряду, жуирует себе в Италии, и что еще завиднее: удит себе рыбу в своей реке! А мое издание – “Всё во мне, и я во всем!”»

Чехов очень ценил культурно-просветительскую деятельность Суворина – театральную (он был владельцем частного театра и театральным рецензентом), книгоиздательскую. Диапазон изданий А. С. Суворина был огромен – от календарей до Шекспира, от популярных брошюр до специальных трудов по истории, музыке, археологии, естествознанию. Его деятельность сильно способствовала повышению издательского и полиграфического уровня, тому, чтобы русские книги выходили «в цивилизованной форме» (Григорович).