Огненное порубежье - Зорин Эдуард Павлович - Страница 3

На стороне русских была стремительность; отягощенные обозами с захваченным во время набега добром, не желая бросать пленных, половцы двигались медленно, надеясь на то, что преследователи не рискнут заходить далеко во враждебные им степи.

Но князья были молоды и горячи.

— Дед наш, Владимир Мономах, воевал половцев, — сказал Михалка,— побил князей их Алтунопу и Белдюзю. Пойдем и мы на поганых, нам ли смелости у соседей занимать?!

Скакали по горячим следам, но ворогов настигнуть не могли: неожиданно потянувшая поземка перемела дороги. Вои кружили по степи, пока не уморились кони; к ночи разбили шатры, зажгли костры, чтобы пообсохнуть и приготовить еду.

Внезапно дозорные подняли переполох:

— Половцы!

Засыпав костры, дружинники вскочили на коней и ринулись в степь. Снег вокруг русского лагеря был густо притоптан копытами, дымился еще теплым навозом. У кромки горизонта по-волчьи бесшумно удалялись низкорослые конники. Всеволод пустился за ними в погоню — и не зря. Половцы успокоились, что далеко ушли от русского лагеря, сняли дозоры. Вот тут-то и выросла с двух сторон стремительно обходящая степняков Всеволодова дружина. Все круче и круче изгибалось левое ее крыло, все левей загибалось правое, и, когда они соединились, половцы поняли, что оказались в ловушке, но пробиваться в степь было уже поздно.

Много людей полегло в короткой схватке.

По всему видно было, что главные половецкие силы уже где-то совсем близко. Всеволод, окрыленный первой победой, рвался в бой, но рассудительный Михалка говорил:

— Ежа без рукавиц не удержать.

— Эко войско-то. Каких еще тебе рукавиц не хватает? — серчал Всеволод.

— А ты половецкую силу считал?

— Чего ее считать-то? Сам погляди — или мало положил я ворогов?! — хвастался Всеволод. — Людей наших гонят в полон, как скот, а мы?.. Пойду со своей дружиной...

Михалка нахмурился:

— Оттого и уводят, что в князьях согласья нет. А было бы согласье, половец к нам и носа казать бы не смел. Народу-то на Руси — неисчислимо. А ты: «Пойду со своей дружиной». Сегодня они тебя — всею своею силой, завтра — меня. Что тогда?! То-то же. А ну как нам-то заместо свар — да в един кулак, а?..

Он замолчал, долгим взглядом осматривая безлюдный край степи. Конь под ним зафыркал, выбил копытом кусок льда, потянулся губами к замерзшей былинке.

— Видишь? — встрепенулся Михалка.

— Вижу.

— А что видишь? — и сам же ответил — Половецкие кони нынче отощали. А у наших в обозе — сено... Верь моему слову: не дале реки Угла настигнем поганых, отобьем своих людей да еще возьмем большую добычу.

Любил Всеволод Михалку за доброту и рассудительность. И хоть не намного моложе был старшего брата, а прислушивался к его советам, сердцем чуя братнюю правоту.

Согласился Всеволод с Михалкой. Понял: одному с половецкой ратью не справиться.

Осторожен был дед их, Владимир Мономах, осторожен был Михалка, осторожности учился Всеволод. Не застали их врасплох половцы, вдруг повернувшие на север своих коней. Полегли дозорные под острыми саблями, а весть тревожную подали. Подхватили их весть лихие конники и, падая под стрелами, из уст в уста передавая один другому, донесли до русского лагеря.

Загудели боевые трубы, выстроились воины, пропустив вперед лучников, плотно сомкнули свои ряды. Лучники выпустили в налетающих конников кучу стрел, шагнули назад, и тут же перед половцами выросла щетина копий.

Долго длилась битва, красные корзна молодых князей мелькали в самых жарких местах сечи. Не выдержали половцы, показали русским спины, бросили возы с награбленным добром, пленных, свои шатры и коней... Теперь им было уж не до чести, теперь доскакать бы невредимыми до зимних становищ, где мир и покой, где тлеет в сложенном из камней очаге вечный огонь, завещанный от предков...

А русские пленные: женщины, юноши и дети — обнимали воев и плакали от счастья, давно уж разуверившись, что когда-нибудь еще раз доведется им увидеть родную землю.

Так, с великой славой, возвращались дружины Михалки и Всеволода к берегам тихоструйного Днепра, а в Вышгороде, в своем щедро изукрашенном тереме, медленно угасал брат их — великий князь Глеб Юрьевич.

4

Четырнадцатилетнего Глебова сына Владимира привезли к вечеру из Переяславля в высоких санях с крытым медвежьей шкурой верхом.

Было ветрено, на темном дворе бестолково толпилась челядь, на крыльце стояла в ожидании сникшая княгиня с младшеньким Изяславом. Княжич хлюпал носом и по-щенячьи жался к материному подолу.

Владимир слабости своей показывать челяди не хотел, держался с достоинством. Он спрыгнул с еще не остановившихся саней, прильнул к матери, обнял Изяслава и пошел с ними вместе в ложницу, где умирал отец.

В ложнице было полутемно, пахло ладаном и разгоряченными телами. Священник с дремучими, недобрыми глазами, стоя у изголовья умирающего, загробным голосом читал молитвы; Глеб лежал неподвижно, будто мертвец, и только по часто прыгающему кадыку можно было догадаться, что он еще жив.

Князь Глеб был еще жив и сквозь полуприкрытые ресницы видел, как перед ним появилась сначала жена, потом показались дети: младший, Изяслав, стоял потупившись, словно перед иконой; у старшего, Владимира, блестела на щеке слеза, но он не смахивал ее и стоял так, опустив руки, словно в них уже боле не осталось силы. Княгиня припала к изголовью и громко заголосила.

Будто стараясь заглушить ее рыдания, поп еще чаще забормотал молитвы; бледное личико Изяслава сморщилось, он отвернулся, и плечи его запрыгали, словно крылышки у маленькой подбитой птицы.

Глеб хотел подняться, но в теле его была дурная тяжесть, она давила грудь и прижимала к рыхлым перинам.

Что случилось? Почему они плачут, почему над головой звучат эти странные слова полузабытых молитв?

Он увидел себя, словно издалека, скачущим впереди дружины на сером коне: в левой руке поводья, в правой — гибкая плеть. Шелковый коц приятно облегает плечи, полощется за спиной. Гудит земля от конского топа. «Гей-гей!» — весело покрикивают выжлятники. Трубят рога... А степь дыбится, накатывает зелеными волнами, бросает в лицо густую теплынь полынной горечи. Не ради того, чтобы вязать диких коней, выезжал Глеб на равнину — нравилось ему степное раздолье, реки в сочных травах, студеная вода из родничков, клекот ястребов в синей вышине, которая чернеет ночью и покрывается блестящими, как алмазы, звездами, жаркие костры и бронзовые, отрешенные от всего земного лица людей, сидящих вокруг огня. Может быть, это был зов половецкой крови?.. Но тогда почему, сжимала ладонь рукоятку крыжатого меча, едва только покажутся вдали всадники в островерхих шапках? Почему без жалости поднимался меч и наискось рубил головы с таинственным оскалом белых зубов на коричневых, обветренных лицах?.. Когда же он въезжал почетным гостем в половецкий стан, когда в княжеском шатре медленно танцевали у огня полуобнаженные девушки с раскосыми, зовущими глазами, почему вдруг неясная тоска перехватывала ему дыхание, а голову заволакивало сладким туманом?..

В чужих краях, в степи за Переяславлем, на шумной соколиной охоте застала его роковая весть... Забыть ли это? Забыть ли, как свалился гонец с разметавшего кровавую пену коня, как, подняв к лицу Глеба налитые жаром глаза, прошептал, что Мстислав Изяславич с полками галицкими, туровскими, городенскими и с Черными Клобуками приступил к Киеву и беспрепятственно вошел в него, а сейчас осаждает в Вышгороде князя Давыда?.. Кровь ударила Глебу в лицо, он вскочил на коня, рванул поводья, и степь опрокинулась на него, закружила в зеленом вихре: тогда и он привел на землю русскую половцев.

Шло с Глебом большое войско, шло за легкой добычей. Половцы смеялись, похлопывали князя по плечу: хорошо-о, отведаем сладкой днепровской воды, искупаем коней, наполним сумы золотом, уведем в Тмутаракань рабов — хорошо-о! Злился Глеб, пальцы кусал по ночам, но повернуть назад не смел: Мстислав был страшнее половцев. Знал Глеб жестокую правду тех дней: оставшись без города, не то что без Киева, даже без самого захудалого, будет он мыкаться по родичам, собирать объедки то с одного, то с другого стола. Да что далеко ходить?! Родные братья, Михалка со Всеволодом, как вернулись из Царьграда, так по сей день и заглядывают в рот старшим — всё ждут, не перепадет ли чего. У Андрея им веры нет, да и Глеб ничего не может посулить: сам едва держится за шаткий киевский стол. Еще на памяти то страшное время, когда стучался Мстислав с братом Ярославом и с галичанами в ворота ближайшего соседа своего, союзника Юрьевичей, Владимира Андреевича дорогобужского. Смалодушничал тогда Глеб: хоть и обещал, а не помог Владимиру, думал купить тем расположение Мстислава; дорогобужцы сами отбились от коварного князя. А кому от того выгода? Была вина, была в раздорах и Глебова большая вина, и нынче, лежа на смертном одре, думал князь о той великой неправде, которой жил и которой другие жить будут после него...