Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 74

— Ростовских иных бояр-то,— вставил словцо Добрыня,— иных бояр-то тоже бы не худо поучить.

— Это уж твоя, Добрынюшка, забота,— согласился с ним Леон.— Будешь у Мстислава советчиком — нашепчешь нужное... А меня ты завсегда держись. Со мной не пропадешь...

— Золотые слова молвишь, батюшка.

— Владимирской епархии не бывать,— жестко сказал Леон.— То Андреевы бредни.

Добрыня приложился к Леоновой руке и вышел. Разговоры с самоуверенным, спокойным человеком, каким был Леон, действовали на боярина благотворно. А ведь с плохими мыслями возвращался Добрыня в Ростов: не доверял Мстиславу. Но теперь окончательно утвердился в вере: «Не в Мстиславе дело. Нам бы только имя. И подымется Ростов еще выше. Выше всех прочих городов на Руси...»

5

Сначала в кустах кто-то осторожно шептался. Потом ветви раздвинулись, и Мошка увидел двух мужиков в зипунах, с короткими мечами на боку и тулами на перевязи, туго набитыми стрелами. Мужики дружелюбно улыбались.

— Давай руку-то,— сказал один из них с косящими голубыми глазами и глубоким шрамом над левой бровью.

Сильным рывком он вытащил Мошку из воды на сухое, оглядел смешливым оценивающим взглядом. Ткнул пальцем в сверток:

— А это цо?

— Сын,— сказал Мошка и откинул тряпицу.

— И вправду робенок,— загоготали мужики. Взоры их еще больше потеплели.

— Да как же ты с дитем церез реку-то?

— А вот так...

— Ну, силен. Пойдем к атаману,— позвали мужики.

— Мне бы робеночка обсушить,— сказал Мошка.

— Там и обсушишь. Ишь как намаялся, даже в воде не пробудился,— говорили мужики, шагая рядом с Мошкой и взглядывая через его плечо на ребенка.

— А как нарекли мальца?

— Офонасием.

Так, мирно беседуя, мужики провели Мошку по песчаной тропочке в небольшую рощицу, над которой свивался белый дым.

Пока шли, Мошка все прикидывал, куда он попал. Выходило так, будто па остров. И верно, у леска берег круто сворачивал, за откосом снова заблестела река. В длинной и узкой заводи, со всех сторон скрытой деревьями, стояла лодия с высокой мачтой. На палубе сидели и лежали люди. У кромки воды на песчаной косе горел костер.

По гибким сходням мужики провели Мошку на лодию. Атаман отдыхал. Мужики разбудили его, что-то долго шептали ему на ухо.

— А ты садись,— сказал атаман Мошке.— Эй, Феклуша! — позвал он.

— Феклуша-а! — отозвалось на лодии.

Откуда-то из глубины судна на зов вынырнула худенькая, востроносенькая, веснушчатая девочка в коротенькой кацавейке и в больших, не по ногам, лаптях.

— Ты вот что, Феклуша,— деловито, как к взрослой, обратился к ней атаман,— ты возьми-ко дите, умой да оберни во что сухое. Да накорми... Мать-то где? — обернулся он к Мошке.

— Мать вои порубили,— сказал Мошка и задвигал острыми скулами.

— О-о, о-о,— покачивала Феклуша ребенка.

— Ступай, ступай,— кивнул ей атаман. Мошку он успокоил: — Ты за дите не бойсь. Она все сделает как надо... Не мужичье это дело.

Мошка согласился с ним. Атаман спросил:

— Тебя как зовут?

— Мошка. А тебя?

— Меня Яволодом.— Атаман помолчал и вдруг, будто что-то вспомнив, поднял потемневшие глаза: — Ты не из Озерков ли будешь?

— Из Озерков...

— Так тиун с отроком твоя работа?

— Тиуна я порубил, то верно. А отрока не я. Отрока Нерадец вздернул.

Атаман облегченно кивнул:

— Много зла на земле. От него ни крестом, ни пестом не отделаешься. Живи покуда у нас. Приглянется — оставайся на нашей лодии, не приглянется — держать не стану...

Расставшись с Яволодом, Мошка поднялся на берег. Там у костра сидела Феклуша и, подоткнув под себя подол сарафана, укачивала Офоню. Мошка сел с ней рядом, подбросил в огонь сухую валежину. Глядя на девочку, подумал: «Тож ведь живая душа. А поди-ка ж, попала в ватагу? Легко ли ей среди мужиков-то?..»

— Ты что же в ватаге — без мамки? — спросил он.

Феклуша усмехнулась, отчего возле края рта обозначилась глубокая, как у старухи, складка. И сразу все лицо ее сделалось и старше и строже.

— Мамку мою в пролуби утопили,— сдавленным голосом сказала она.

— Это за что же?

— А так. Перед боярином провинилась, должно. Как ушла к нему с вечера, так и не вернулась. Бабы после пошли по воду — вот и нашли ее в пролуби...

— И батьки нет?

— Батьку свеи порубили.

— Как же ты к Яволоду попала?

— А так и попала... Мне бы тоже пролуби не миновать, да Яволод отбил меня у боярских тиунов. Вот и живу на лодии третий год — стираю мужикам, обедами кормлю. Мужики на меня не в обиде...

Солнце лениво скатывалось к закраине леса, из-за которого навстречу ему выползали пепельные облака. Задев обвислым боком солнечный луч, облака налились вишневым темным цветом, словно раскаленная до сердцевины головешка. От деревьев протянулись холодные тени. Тени упали в реку и перекинулись на противоположный берег. Понежившись там в белом песке, они замерли и стали бледнеть. Узенькая краюшка солнца ненадолго задержалась на верхушках сосен, позолотила прилепившиеся к веткам коричневые шишки и нырнула во тьму...

Феклуша еще немного покачала ребенка и попросила у Мошки разрешения снести его на лодию.

— Там у меня своя лавка есть. Для Офони тоже место отыщется.

— Ишь ты, нашла братика,— улыбнулся Мошка. Заботливая Феклуша нравилась ему.

Раньше думал Мошка, что один он на целом свете такой неудачливый. А тут понял — таких-то, как он, по всей земле тьма. И у каждого свое горе, у каждого своя беда. Одно только общее: ни кола у них, ни двора, ни близкой души — либо князь с дружиной порешил, либо боярин с тиунами пожег. В лесах люди не рождались. У каждого когда-то была изба, был свой очаг...

На опушке Мошка на ощупь наломал еще сухих веток, подбросил в костер. Остановившимися глазами смотрел, как пожирает сухое дерево ненасытный огонь.

Первая боль отошла, сердце поостыло; теперь Мошке спокойнее вспоминалось недавнее: засада в лесу, нападение на боярина, Нерадец с топором, Хома, пригибающий боярина за бороду к пеньку. Вспомнил истошный Проськин крик... Снова тяжело забухали над ушами конские копыта. Не вернется к нему больше Прося, убили ее дружинники, изрубили на куски мечами. Остался он один с маленьким Офоней.

Лежа у костра на спине, глядел Мошка в светлое небо, засеянное звездами,— глядел и тоскливо хлюпал носом. К мокрым щекам лепились комары, радужными каплями плясали на его зрачках отблески большого костра.

Давно уже следил за Мошкой Яволод со своей лодии. А когда мужики угомонились, когда затушили огни и полегли спать, накинул атаман на плечи теплый зипун, сбежал по сходням на берег.

— Не спишь, Мошка?

— Не спится, атаман.

— Думу думаешь?

— Раздумаешь умом, так волосы дыбом,— сказал Мошка, незаметно вытирая согнутым пальцем отсыревшие глаза.

— Думай, да чтоб без передумки,— подхватил Яволод. Мошка нравился ему. Разных приходилось ему набирать в ватагу мужиков. А с таким встретился впервые — в силу суров, а нутром ишь как податлив, ровно баба.— Голубиная ты душа,— потрепал он Мошку по всклокоченной голове.

— Голубина-ая? — протянул Мошка и отстранился от атамана.— У меня, Яволод, силенок хоть отбавляй. Меня тревожить не надо. А растревожишь — я ведь все могу. И не добрый я — злой... Вот ты баешь, душа голубиная, а может, того отрока и вправду я на застрехе вздернул?

— Не,— сказал атаман,— ты — не вздернул.

— Почему?

— Знаю.

Яволод помешал палкой в костре, поднял облако огненных комаров. Взгляд его остановился на Мошке. И Мошка глядел на Яволода, глядел и дивился ему. Нерадец — тот атаман. Нерадца Мошка понимал. А Яволод — ну какой он атаман? И что у него за ватага?...

«За своею думкою и сам не поспеешь»,— сказал про себя Яволод. И ему стало грустно у ночного костра. И он притих, глядя на медленно движущуюся в сумеречном свете звезд реку.

С кем только не сводила судьба атамана Яволода! Но бедного человека всегда защищал, богатого же — не щадил. И убийство сголомя зипунам своим не позволял.