Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 35

Молча подчинился Склир боярину. Плетью обуха не перешибешь. А от самоуправства добра не жди. Не бывать с ним Любаше. Уж омыла, поди, ноги своему старику, управляется по хозяйству на мужнином дворе.

Ускакал Склир во Владимир; проезжая мимо старостовой избы, попридержал коня. Показалось ему, что мелькнули в отволоченном оконце Любашины жаркие глаза. Эх, Любаша, Любаша, когда-то теперь свидимся?.. Да и свидимся ли?..

А у старосты с утра переполох. Проснулся Аверкий на лавке, пошарил рядом рукой — нет молодой жены. Охая от головной боли, прошелся по ложнице, вспомнил: с вечера пил и пил меды. Вспомнил еще, что в ложнице плясали, и в горнице плясали, и на улице перед избой. Потом все заволокло хмельным дымом. Не ладно получилось — поморщился Аверкий. Позвал Любашу — ни слова в ответ. Вышел, почесывая поясницу, во двор, а во дворе свекор, а перед свекром — Любаша, вся пунцовая от смущения. Вашка топал ногами и матерился.

— Увели бельишко супостаты, все как есть увели. И лари очистили.

Аверкий спросил отца:

— Чего бормочешь, старый?

— А то бормочу, что пригласили скоморохов, да на свою головушку. Очистили они нас, как есть очистили. Одни порты тебе оставили, да и те с дырами...

— Ах, чтоб те их! — выругался Аверкий.— Ну а жена моя при чем?

— А при том, что Любашины подруги скоморохов и пригласили,— ответил Вашка.

Тут от болоньи проезжал верхом на коне боярин. Услышав крик, остановился. Громко приветствовал с седла:

— Мир да любовь молодоженам!

Увидев Захарию, Аверкий с Вашкой упали на колени. Только Любаша как стояла, так и осталась стоять, будто и не видела боярина. Не понравилось это Захарии. Вспомнил он Склира, нахмурил брови, повел в сторону Любаши черенком плети:

— Молода жена, да спесива.

Не подымаясь с колен, Аверкий зашикал на жену. Прикрикнул на сноху и Вашка:

— Пади, пади!..

Любашка поглядела на них с усмешкой, опустилась на колени — будто милостыньку подала. Хоть и осерчал, а залюбовался на нее Захария. Стала Любаша после супружеской ночи еще краше прежнего. Русые косы, округлые плечи, под сарафаном угадывается крепкое тело, щеки подкрасил стыдливый румянец.

— Ты вот что,— сказал боярин.— Ты жену-то свою пришлешь ко мне ввечеру. Погляжу, хороша ли стряпуха.

Захария хохотнул, а муж Любашин, услышав это, побледнел, склонился еще ниже, чтобы, чего доброго, не заметил боярин тревожного блеска, окатившего сузившиеся глаза.

ч

— Все исполню, благодетель.

Ехать бы боярину своей дорогой, а он еще помешкал, разрывая Аверкию сердце. Сидя на коне, грузный, обрюзгший, постукивал комельком плети по голенищу шитых золотой нитью сафьяновых сапог. Попросил Любашу ласково:

— Ты бы, красная девица, водицы принесла испить.

Разом вскочили с колен Аверкий и Вашка.

— Медку, боярин,— перебивая друг друга, стали предлагать они,— медку отведай.

— Кшыть! — замахнулся на них Захария,— Водицы мне!

Любаша вынесла из избы ковш колодезной воды, с улыбкой протянула боярину. Захария принял его, неторопливо выпил до дна, крякнул, промокнул рукавом усы.

— Всяк кулик на своей кочке велик. Спасибо, хозяйка, за водицу.

Отъехал боярин, оглянулся — стоит Любаша с ковшом в руке, грудастая, ладная, глядит ему вслед. Как тут не вспомнить Склира.

С утра Захария — так-то каждый день — объезжал вотчину, посматривал с коня на работающих в поле мужиков. В лесу, на повале, задержался подольше. Нравилось ему глядеть, как падают с треском под ударами топоров кряжистые лесины, как очищают их от сучков, сдирают кору, а после волочат уроненные деревья к дороге. В лесу едко пахло сосновой смолой. От костров, разложенных неподалеку, курился дым. Сучья бойко трещали, разбрасывая белые искры, дым низко стлался по траве, стекал в ложбины, завивался в кудри между золотистыми стволами еще не тронутого леса. Там, в глубине, оседали голубоватые тени, вытягивались тонкими былиночками заблудившиеся в сосняке березки.

Завидев боярина, мужики втыкали в кокоры топоры, стягивали с потных голов шапки.

— Не ленитесь, поспевайте! — покрикивал Захария и проезжал мимо.

Соснячком да мелким березнячком путь его лежал к реке. Почуяв воду, конь заволновался, тихонько заржал... У самой реки березняк сменила ольха. В конце тропки, под горой, засеребрилась вода. В мелкой ряби дрожали, вспыхивали и гасли солнечные чешуйки. А комарья, комарья — видимо-невидимо!.. Едва отбивался от него боярин.

На самом берегу, на колышках, сушился бредень. Второй бредень мужики завели в заводь. Двое шли по берегу, двое — по горло в воде. Край бредня, сильно натягивая, вели к мыску, возле которого кончалась заводь. Отфыркиваясь, мужики выбирались на отмель. Рыба резвилась и прыгала через край бредня, в сетях трепыхалась всякая рыбья моль.

Боярин не стал отрывать рыбаков от дела,— так и не доехав до поляны, повернул коня и снова выбрался на взлобок берега. Взмахнул плетью. Конь живо понес его вперед. Ветки щелкали по плечам, по шапке, по лицу. Боярин улыбался, хорошее было у него настроение. Да и почему бы не радоваться?!

Вдруг Захариев конь, захрапев, вскинулся, пошел боком. Большой черный человек, выскочив из кустов, ухватил его одной рукой за узду и без напряжения заломил на сторону голову. Забеспокоившийся было конь присмирел, Покорно переступая ногами. Из-под копыт его серой глухаркой вынырнул мальчонка лет пяти, без штанов, в изодранной до пупка рубахе.

— Кто таков? — крикнул боярин чернявому великану. Сам он тоже оробел — этакое страшилище; а кто скажет, что у него на уме?..

— Мокей, кузнец твой, боярин,— ответил великан.

— Ты что же, Мокей,— приосанился Захария, разглядывая кузнеца,— боярину поперек дороги встреваешь? Боярского коня, не спросясь, берешь под уздцы?.. Дерзишь!

— Да я... мальчонка вот,— смешался Мокей, указав пальцем на все еще стоявшего у тропы ребенка.

— Звереныш — чей? — спросил, совсем уже оправившись, Захария.

— Тетки Марфуши он... Совсем малец...

— Вижу, что малец, а — дерзок...— В холодных глазах боярина сверкнула бешинка. Выругавшись, он с сердцем стегнул коня плеткой, поднял его на дыбы и нырнул в прозрачный березняк.

Быстрая езда скоро успокоила его. Мысли устремились в привычное русло, хотя еще нет-нет да и вспоминалась нечаянная встреча. Ох-ох, послабленье пошло по Руси. А вот таких бы — да в яму, в яму... Встряхнул Захария головой — наважденье! — тяжелым взглядом скользнул по окрестным полям, мыслями перенесся во Владимир. И подумал он — за все время впервые: а верно ли поставил, не прогадал ли? Юриев корень крепок: Юрьевичи — прямые потомки Мономаха. Тяжела рука была у Андрея. А чем Михалка слабже, а Всеволод?.. Вчера каша вылезла из горшка в печи — недобрая примета. Захария перекрестился. Пощупал пальцами грудь: две иглы крест-накрест торчат на груди от порчи. Но хоть и верил боярин приметам, за собственную сметку крепче держался. Решил: как начал, так и вести до конца. Даст бог, Ростиславичи устоят.

16

Всю дорогу до самого Чернигова Давыдка и Володарь дивились давешнему купцу, подарившему им коней. Погадав, поняли: не из страха сделал купец, не по принуждению — этакого-то не испугаешь!.. Другое было у купца на уме. Добро, как и впрямь знает он Левонтия. Значит, дойдет до камнесечца слушок: живы они.

К Чернигову подъехали засветло. Ворота были отворены, никто приезжих не пытал: куда и откуда. Спокойно текла в городе жизнь, не волновала людей смута. Справно платили люди дань — князю, монастырям, собору; дань с избы, дань с огорода, дань на починку мостовой, на насыпку валов, на золочение крестов. Однако жили — не тужили, шапку перед соседями не ломали. Всего было вдоволь у черниговцев — и плодородной земли, и дичи, и рыбы. А то, что половцы торкались в накрепко запертые богатырскими заставами степи, то и к этому были уже привычны черниговцы: с кольчугой не расставались, спали, меч положив под голову. Старым князем своим Святославом были довольны. Не роптали, не звали других. Гостей хлебом-солью встречали.