Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 30

Забегая вперед, провел гостей в горницу, истошным криком всполошил всю избу:

— Меланья!.. Параська!..

Из светелки спустились две пышнотелые девки в длинных, до пят, рубахах, с заспанными, отекшими лицами, уставились на незнакомых мужиков. Огнищанин велел им разжигать печь, а сам стал одеваться, натянул поверх исподнего кафтан с длинными сбористыми рукавами, на кафтан — парчовую ферязь.

Изба у огнищанина, хоть и жил не бедно, была небольшая; в углу стоял ткацкий станок — две рагули с поперечиной; ремизки и бедро подвешены к широкой балке. На лавке рядом со станком лежала льняная пряжа, здесь же — кусок уже готовой усцинки.

Володарь сел на лавку, с облегчением вытянул уставшие от длительной езды ноги. Давыдка, разминаясь, прохаживался по избе.

Не ежедень заглядывали в Москву именитые гости: это в последнее время зачастили, а раньше по году и по два — ни души. Разве забредут только страннички да скоморохи с медведем... Сонно жили в Москве, глухо. Потому и радовались любому заезжему человеку.

За ужином Петрята повел осторожный разговор. Осведомился о князьях, о знакомых боярах. Вкрадчивым голосом поддакивал, выведывал, что было нужно, мотал на ус. Захмелев, Володарь перестал таиться, сказал, что путь у них долгий — едут они в Чернигов к Михалке и Всеволоду.

Услышав это, огнищанин осунулся, закивал продолговатым голым черепом, заохал, кликнул Меланью — велел нести еще меду. Похвалился:

— Медок-то у меня на перце.

Меланья вернулась из погреба с большим пузатым жбаном в руках. Поставила жбан посреди стола. Ушла не сразу, замешкалась, мягким боком коснувшись Давыдки.

Пригляделся Давыдка к Меланье — и кругла, и румяна, и глаза озорные, зовущие. Петрята заметил это, сердито цыкнул на дочь. Меланья зарделась. Давыдка, ничуть не смущаясь, сказал:

— Коли хозяйка за столом, и меды слаще.

— Девка она, не хозяйка,— пробурчал огнищанин.— Ступай, ступай! — прикрикнул он и замахнулся широкой ладонью, чтобы ударить Меланью по мягкому месту.

Давыдка перехватил его руку, пригнул к столу.

— Девку не тронь,— пригрозил он,— Коли по сердцу она мне, не ее вина.

Уходя, Меланья посмотрела на него благодарным взглядом.

Уставшие с дороги Давыдка и Володарь скоро захмелели и задремали, прикорнув на лавке. Петрята тихонько, на цыпочках, вышел во двор, прокрался к соседней избе, стукнул в оконце. Выглянувшей на стук бородатой харе прошептал:

— Батюшко боярин, они!..

В избе загремели засовы, из открытой двери дохнуло теплым запахом свежего хлеба. Огнищанин нырнул в темноту, ощупью пробрался через сени, ввалился в горенку, слабо освещенную двумя свечами, воткнутыми прямо в столешницу, в расплавленную лужицу желтого воска. Боярин Городец, длинный, тощий, без штанов, в распахнутой однорядке, наброшенной на голое волосатое тело, спросил огнищанина:

— Спят ли?

— Спят,— заверил Петрята. Не сдерживая ликованья, добавил: — Я сразу смекнул... В Чернигов, говорят... Говорят, ко князю Михалке... Хе-хе.

— Они,— кивнул Городец.

Огнищанин закудахтал как курица, взмахивая просторными полами ферязи.

Боярин разбудил дремавших на полу дружинников. Сам натянул на себя подбронник, поверх подбронника — кольчугу, а уж на кольчугу однорядку, схваченную в запястье шерстяными браслетами. Перепоясался мечом.

— Веди!

Давыдка и Володарь, вконец разморившись, не слышали шума. Дружинники набросились на них, повалили, сонных, на пол, стали вязать. И пяти минут не прошло, как оба гонца, крепко скрученные веревками, были снова усажены на лавку. Давыдка ругался, Володарь зловеще молчал.

— Ну, погоди,— мрачно пообещал Давыдка огнищанину.— Ужо доберусь до тебя, поблагодарствую за меды.

— Не пужай, сокол, коль крылья подрезаны,— оборвал его Городец,— И ты, старче, не боись.Заутра отволокем молодцев во Владимир. Обидчиков да татей князь наш Ярополк не медом, чай, жалует.

— Горек и твой мед, Петрята,— сказал Володарь.

— С перчиком, с перчиком,— закудахтал огнищанин, захлебываясь смехом.

Городец деловито приказал:

— Ведите их в подпол. Да сторожите крепко.

Давыдку и Володаря подняли с лавки; подталкивая рукоятями мечей, вывели в сени, открыли яму, столкнули вниз.

В подполе было пыльно и зябко. В темноте скреблись мыши, пахло дрожжами и солодом. Дружинники посмеивались, стоя наверху:

— Мед-от весь не выпейте, нам оставьте.

— Оставим,— пообещал Давыдка.— Ишшо похмелитесь.

Подпол был заставлен кадями и бочками. В углу была свалена репа.

Володарь спросил:

— Нешто и впрямь заворотят?

— Заворотят,— сказал Давыдка.— Вдругорядь из княжеского поруба не уйти. Нынче уж как зол на меня Захария...

Ночь тянулась долго. Ни Давыдка, ни Володарь не сомкнули глаз. Выпитый с вечера мед перебродил, под сердцем, будто кол, стояла тревога. Эк оно! Беда что вода: нечаянно во двор приходит.

— Ты моей оплошки во грех не вмени,— сказал Володарь.— Достается сычке от своего язычка.

— Не язык тому виной, а лихие люди,— ответил Давыдка.— Лапти-то мы сплели, а концы не схоронили...

Стали они думать, как выбраться из подпола. Пробовали веревки перетереть о железные ободья кадушек. Перетереть не перетерли, только измучались. Однако молоды они были, долго отчаиваться не могли. Сморил их предутренний крепкий сон.

Проснулся Давыдка от свежего ветерка, подувшего по низу подпола. За бочками в дальнем углу, где была свалена репа, забрезжила светлая полоска. Быстрый шепот согнал остатки сна:

— Дяденьки, где вы?..

— Меланьюшка,— угадав по голосу, позвал Давыдка.

Девушка, все в той же белой рубашке до пят, склонилась над Давыдкой. Володарь тоже проснулся, зашевелился возле кадушек.

— Ты как сюда попала? — спрашивал Давыдка, пока Меланья, встав на колени, зубами распутывала узлы.

— Оконце здесь на зиму было прикрыто. Бегите, дяденьки. Отец мой — зверь. За что же душу невинную губить? Ох, бегите, худо будет мне!

— Да как же ты? Да что же это...— обнял ее Давыдка. От Меланьи терпко попахивало теплой постелью и лесными травами.

— Бегите, бегите, дяденьки,— поддаваясь Давыдкиной ласке и отталкивая его, снова прошептала Меланья,— Люб ты мне, сокол, так ли люб!..

— Бежим вместе!

— Не могу... А вернешься ли?

— Вернусь,— он схватил ее за руку, прижал к груди..

— Беги, миленький, поспешай...— задохнулась Меланья.

Давыдка с трудом продрался через тесный лаз, помог выбраться Володарю. Темно еще было на воле, но за гребнем частокола занималась голубая полоска рассвета.

Беглецы перебрались через городницу и побежали к реке. Здесь, в затишке, у глухо ударявшей в пологий берег реки, стояли на приколе лодки. Володарь отвязал конец. Давыдка оттолкнул лодку и прыгнул на корму. Упали на воду, изогнулись весла. Володарь, подымая брызги, налегал на них что было сил.

Выбравшись на быстрину, лодка поплыла по течению. Скоро Москва скрылась из виду. Подул свежак... По левому берегу реки кудрявился низкорослый кустарник, прорезанный тихими заводями, по правую щетинился чужой, неприветливый лес.

Когда беглецы свернули к берегу, втащили лодку в кусты и забросали ее речным мусором, уже совсем рассвело. На огнищанском дворе, поди, хватились пленников. Скачут по дорогам всадники, останавливают мужиков, расспрашивают баб — не видали ли кого, не проезжал ли кто от Москвы к Чернигову.

Радовались Давыдка с Володарем, добром поминали Меланьюшку. Долго шли они по лесу, держась реки; за полдень почувствовали сильный голод.

Беглецы приуныли, глядя по сторонам: ни души вокруг, ни жилья. На исходе дня ветерок пригнал едва ощутимый запах дыма. Володарь поднялся на взлобок, поманил за собой Давыдку.

Внизу виднелась небольшая деревушка. Крайние избы стояли у воды, на плоту копошились бабы. За речной петлей курился голубоватый туманец. Солнце уже склонилось за лесок, на деревню быстро налетали сумерки.