Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 15

— Идем быстрее,— подтолкнул Аленку Никитка.— Не ровен час, остановят.

Они пересекли площадь и нырнули в густую, несмотря на ранний час, толпу, растекшуюся от Ивановских до Серебряных ворот. Шли недолго.

Никитка свернул в переулок, уверенно постучал в чьи-то ворота.

— Это кто там такой резвый? — спросил со двора молодой женский голос.

— Калика, голубица. К отцу Левонтию с гостинцем,— шутливо отозвался Никитка. Аленке шепнул: — Антонина, Левонтьева дочь.

Звякнули запоры. Калитка приоткрылась, и в проеме показалась простоволосая голова девушки с продолговатым лицом — востроносеньким, свеженьким, с ямочками на пухлых щеках.

— Ники-итка! — удивленно и обрадованно пропела девушка.

Никитка ступил во двор, увлекая за собой Аленку.

— А это кто такая? — спросила Антонина, разглядывая девушку.

— Аленка. Из Заборья она. Ну, пущай. Отец-то где?— перебил ее Никитка.

Бывал он у Левонтия запросто. Знал хорошо Антонину — говорливая девка, страсть как любит почесать язык.

Они поднялись на крыльцо. В светлой горенке, набросив на плечи суконную однорядку, сидел рыжебородый мужик. На столе перед ним лежала толстая книга, каких Аленка еще в жизни не видывала, стояли ендова и чара. Мужик прихлебывал из чары и читал книгу. Когда вошли

Никитка с Аленкой, он поднял на них отекшие усталые глаза, жиденькие брови его вскинулись.

— Вот так гость!

Однорядка соскользнула с плеч. Левонтий выбрался из-за стола и обнял парня. С мягкой улыбкой поглядел на Аленку:

— А девка из чьих будет?

— Не спрашивай, Левонтий,— замялся Никитка.— Трудно все-то сразу сказать-рассказать. Зовут ее Аленкой. Из Заборья она, Андреева милостника Давыдки сестра.

— Уж не гонятся ли за тобой? Не прячешься ли? — тревожно спросил Левонтий.

— И это есть. Прошли мы от Заборья не малый путь. Устали. В город со скоморохами въехали. Должно, никто не признал.

Левонтий окликнул вертевшуюся поблизости дочь:

— Ты, Антонина, на стол накрывай, а гости пусть с дороги умоются.

Он достал с полки чистый убрусец, протянул Аленке.

За столом беседа потекла живее. Никитка рассказал мастеру о своих скитаниях, обо всем, что случилось в Заборье. Аленка, слушая его, погрустнела. Она снова — в который уже раз — представила себе и княжий шатер на холме, и пожар, и вступившегося за нее Давыдку, и мать в охваченной огнем избе.

Левонтий задумался. Не простую задал ему Никитка задачу. В былые-то времена замолвил бы перед князем за него словечко. А теперь? Теперь, того и гляди, доберутся и до его, Левонтьевой, избы. Ростовские бояре ремесленный люд корчуют, как пни на вырубке.

А невеста у Никитки ладная. Левонтий посмотрел на девушку, и взгляд его прояснился. Почему-то подумал: подружатся они с Антониной. Ишь, как посматривают друг на друга, глазищами так и стригут.

— Ты бы, Тоня, голубей Аленке показала,— посоветовал он дочери: поговорить ему надо с Никиткой наедине.

Антонина поняла отцов намек, взяла Аленку за руку.

— А у тебя голуби есть?

Аленка покачала головой: какие там голуби — своей крыши над головой и то нет. Они вышли, и Левонтий, оправляя на плече сползающую однорядку, придвинулся к Никитке.

— Вот, брат, какие дела,— сказал он, подмигнув. Горячо задышал на ухо: — Сказывают, Михалка войско собирает. Клятвы Ростиславичам он не дал. Пойдет ко Владимиру — ремесленники его поддержат. Есть тут один — Володарем зовут... Мужик крепкий и справедливый. Знает, что нашему брату нужно. Если Михалка двинет ко Владимиру, бояр перевяжем и ворота настежь. Михалка — Андреев брат. Нам он не враг. Камнесечцев обижать не станет.

Никиту потом прошибло от мятежных Левонтьевых речей. Понял — доверяют. И от догадки этой стало ему радостно. К князьям, вечно окруженным надутыми боярами, душа у него не лежала. Да и какое дело Никитке, простому камнесечцу, до Андреевых братьев?! Однако руки его давно уже истосковались по ремеслу, по настоящей работе. Пора оседать, надоело рыскать, как волку, по лесам и долам, спасаясь от погони!..

Левонтий пообещал свести его с Володарем.

— Ты — молод. Тебе и меч плеча не оттянет.

Когда вернулись девушки, Никитка и Левонтий мирно допивали квас.

5

В Успенском соборе отслужили заутреню. Протопоп соборного клироса Микулица, желтоглазый, с клочьями седины в густой бороде, окруженный клирошанами, тиунами и темными да юркими, как скворцы, служками, продирался через плотную толпу на площади. Служки, громко покрикивая, теснили с дороги мужиков.

Те ворчали:

— Почто пихаете?

— Аль не видите — сам протопоп,— задиристо отвечали служки.

Микулица переоделся после службы в обычную ферязь с широким откладным воротником и плотно застегнутыми на кистях рукавами, переобулся в коричневые сафьяновые сапоги; одна только скуфья на голове выдавала в нем священника. Старушки, закатывая глаза, падали ему в ноги:

— Благослови, батюшко!

Микулица крестил толпу. Был он невысокого роста, широкоскул и бледнолиц; сомкнутый рот и тяжелые мешки

под желтыми навыкате глазами придавали ему суровое выражение. Еще не успели во Владимире забыть, как после смерти Андрея Боголюбского прошел он в ризах по городу с чудотворной иконою,— выход Микулицы поутишил грабежи. Восставал он и сейчас против ростовских бояр, требовал вернуть от Глеба Рязанского икону святой Владимирской божьей матери. Князь Ярополк серчал на протопопа, бояре советовали изгнать его из собора, однако Микулицу поддерживал митрополит Константин. Ярополк был молод, к боярам прислушивался, но оглядывался и на Киев.

Толпа тянулась к Микулице. Народ на площади кричал:

— Заступись, батюшко!

— Изгони иродов!

— Верни святыню!

Вдруг шедшие впереди протопопа клирошане растерянно остановились. Посреди площади в кругу стояла телега, на телеге мужик в коротком скоморошьем кафтане бойко выкрикивал:

Старые, молодые,

Женатые, холостые,

Усачи-бородачи,

Добрые молодцы...

— Ай да хват,— переговаривались меж собой мужики,— Ай да скоморох!..

Рядом, на той же телеге, топтался горбун в лисьей шкуре. Голова лисы была откинута с лица Маркела на спипу и болталась там, оскалив зубастую пасть. Маркел подпрыгивал и кувыркался.

— Дорогу, дорогу протопопу! — вопили служки, расталкивая людей.

Микулица поморщился:прямо из божьей церкви — и на позорище. Слаба, слаба еще вера. Жив Ярило, стучит в мужичье сердце горячей языческой кровью.

Радко рассказывал байки. Черные одеяния клирошан и церковных служек затерялись в толпе среди пестрых рубах и кафтанов. Благословляя направо и налево неохотно расступающихся перед ним людей, протопоп прошествовал в церковь Рождества на валу.

Радко тем временем установил возле телеги высокий шест. Гибкий, как девочка, Карпуша легко скользнул по

шесту на самую вершину и стал изгибаться там под негромкое дуденье сопелки. В сопелку дул горбун, а Радко, напрягая шею, держал обеими руками шест и выкрикивал прибаутки, от которых то вздыхала, то громко охала толпа.

Потом Маркел, наряженный лисой, вывел на середину раздавшегося круга медведя. Медведь был ручной, покорный. Он неуклюже топтался, рычал и поводил лапами в стороны, совсем как человек. На мохнатой спине его топорщился алый кафтан, а из-под шапки торчали острые уши. Глядя на него, люди давились от смеха: ни дать ни взять — сам князь Ярополк Ростиславич.

Беременные бабы из толпы протягивали медведю хлеб, примечали: ежели возьмет хлеб с рыком, то родится девочка, ежели молча — мальчик.

— А теперь, Мишенька, покажи, как боярин о мужиках своих печется,— продолжал Радко.

Медведь встал на задние лапы и двинулся па Маркела, выряженного в лисью шкуру. Горбун замахал руками, снял и положил перед ним кафтан. Зверь понюхал кафтан, недовольно покачал головой и снова подступил к Маркелу. Маркел пятился от него, бросая с себя на землю то одну, то другую вещь. Наконец, совсем отчаявшись, сбросил и шкуру.