Богатырское поле - Зорин Эдуард Павлович - Страница 101

Устюг — десять дворов вокруг крепости. Напротив города, за рекой,— широкие поля, за полем — лес. В крепости — деревянная церквушка, на реке — плот, где пристают лодии.

Устюжский воевода Ослябя встречал гостей из Великого Ростова с почетом и лаской, Сыра и Силуяна пригласил в свой терем. Воям, оставшимся на лодии, Ослябя велел выставить три бочонка меду: веселитесь, мужички, не зря кормили комарье. А то ли еще будет!..

— Велика, велика земля русская,— дивился Сыр, размягчаясь с дороги у воеводы.— Сколько ден плыли, а ни конца ей, ни края. Простор русскому человеку. Красота!..

Расправляя на две стороны тонкую русую бороду, Ослябя сказал:

— Гостил тут у меня один. Яруном зовут. А еще назывался новгородским гостем. С севера шел, от Большой воды. Два месяца добирался до Устюга, едва жив остался...

— Яруном, говоришь, зовут? — нахмурил изборожденный морщинами, смуглый от загара лоб Силуян.

— Аль знакомец давний? — добродушно улыбнулся Сыр. Сейчас он чувствовал себя в безопасности, былая тревога прошла, и Силуян снова был просто десятинником, а он, Сыр, был сотником и мог, не опасаясь, посмеиваться над Силуяном.

— Знакомец-то вроде бы не давний,— будто не замечая насмешливого тона сотника, степенно отвечал Силуян.— А Яруна я знавал. Тот ли?..

— Может, и тот, а может, и не тот,— сказал Ослябя.— Шибко ослабел купец, отправил я его на Русь с первой водой...

За угощением да за разговорами стал Сыр осторожно расспрашивать воеводу о речке Юге: велика ли, хороши ли на ней угодья, живет ли кто, кроме зырян, чем кормится. Ослябя хитрил, открываться не спешил: мало ли что за народ, хоть и с боярской печатью на мехе. Поглядим — увидим.

Да и Сыру не к спеху на Юг — понравилось ему в Устюге. На Гледене все лучше, чем в лесу: и сытная трапеза тебе, и мягкая постель.

Через две недели воевода, однако, сдался. Спустившись однажды в ледник и увидев, как оскудели его запасы, он послал своего человека за проводником.

Долго искать проводника не пришлось — нашли сразу.

Кона приехал в Устюг, чтобы накупить железа для отковки орал, да подзадержался. Не зная толком, откуда он, но зная точно, что с речки Юг, посланный от воеводы рассказал ему и о воях, и о поручении Осляби.

Сначала Кона испугался, хотел сбежать, но далеко ли сбежишь на коротеньких-то ножках? Поймает воевода, сгноит в порубе, а проводника найдет другого.

Вечером Кона уже не был в крепости, сидел на лавке и внимательно слушал полупьяного Сыра...

3

Сыр пялил на него глаза, все дивился: ну и ну-у!..Сам маленький, борода до пупа, голос — как у бабы, а глаза злые.

Но вел себя Кона покорливо, как и все мужики. Войдя, снял шапку, сунул ее под мышку, перекрестился на образа.

— Ты чей будешь, старче? — спросил сотник, оправившись от изумления.

— Здешний, знамо.

— Давно ли в лесу?

— Давненько.

— А дорогу на Юг хорошо знаешь?

— Как не знать. Сколь уж по ней хаживал. По колени ноги оттопал...

— А нонче — готов ли в путь?

— Мы-то завсегда,— усмехнулся Кона.— Твои-то люди готовы ли?

— Хошь сейчас в дорогу,— похвастался Сыр.

— С вечера в путь пускаться негоже,— сказал Кона.— С утра поведу...

— С утра так с утра,— согласился Сыр, косясь на недопитую кружку с медом,— Ложись покуда в сенях. Утром подыму чуть свет.

Но не сотник утром подымал Кону. Кона сам постучался к Сыру в горницу. А в горнице ночью пир был горой. Пили Сыр и Ослябя — пили, меды лили. Так оба и забылись, упав в разлитый по полу малиновый квас.

— Эко повеселились,— пробормотал Кона и, присев на корточки, стал тормошить сотника.

Сыр стонал и охал, а Кона щекотал ему голые пятки. С трудом расщекотал. Поднялся воевода — один глаз заплыл синяком, принюхался к Коне, будто пес к чужаку перед воротами.

— Ты кто такой?

— Кона я...

— А...

Покряхтывая, сотник встал, допил оставшийся мед.

— Гулять — не устать, а дней у бога впереди много,— сказал он Коне.

На что Кона ответил:

— И до веку, и до вечера — живи надвое, сотник.

Сыру присказка не понравилась, он сгреб Кону за шиворот и, подталкивая перед собой коленом, поволок во двор. Во дворе в заплесневелой бочке с водой прыгали длинноногие водомеры. Сыр велел Коне зачерпнуть бадьей воды из колодца. Бадья большая, Кона маленький. Придерживая свисающий живот, сотник смеялся:

— Смотри сам не свались в колодец заместо бадьи...

Тяжелую бадью тащить — не чару меду испить. Тянет Кона веревочку, а бадья ни с места. Сыр хохочет, смехом заливается.

Мужичка выручил Силуян.

— Почто издеваешься над убогим? — с упреком сказал он Сыру и помог Коне вытащить бадью. Сам выплеснул воду сотнику на белую угрястую спину.

Потом Сыр хлебал с устюжским воеводой уху и снова пил мед. Выпив меду, пел песни и гнал от себя Силуяна.

Только к полудню усадил Силуян разморенного сотника на единственную кобылу под старым потертым седлом, и отряд двинулся в леса. Впереди отряда, маленький, юркий, с длинной суковатой палкой в руке, шел Кона.

Из ложбинки в ложбинку — скоро Устюг пропал за деревьями. Лес становился все гуще, все грознее. Чуть приметная тропка расползлась на множество тропинок, а там и тропинки исчезли. Сосны сомкнулись над головами воев, облаками повисло над ними нудливое комарье. Одного только Кону будто не трогают комары; все исчесались, а ему хоть бы что. Идет себе перед Сыровой кобылой, сбивает шелепугой сучки, постукивает по пенькам, будто прислушивается, будто советуется, какую выбрать дорогу, где озерцо обойти, где спуститься к ручью, где подняться на горку.

Лес везде одинаков, деревья всюду одни и те же. Но Кону это ничуть не тревожит. Кона по лесу идет, как по деревенскому, тысячу раз хоженому-перехоженому порядку.

Вел и вел воев Кона, солнце уж стало садиться. Ноги у воев затекли от ходьбы. И Сыр хоть и на кобыле, а тоже устал.

— Долго ли еще идти, Кона? — спрашивал он проводника.

— Потерпи, сотник,— не оборачиваясь, откликался Кона.— Лес терпеливых любит.

— Помни о сговоре.

— Помню, как забыть...

К вечеру вышли на край болота. Кона остановился, воткнул шелепугу в хлюпнувший мох.

— Здесь и заночуем. А через болото с утра пойдем. Как выйдем на сухое, так там сразу и деревенька. Ладно ли, сотник?

— Только чтобы без обману,— пригрозил Сыр, спускаясь с кобылы.

Вои оживились, разбрелись по лесу в поисках сухих сучьев. Зажгли костры, повесили над кострами котлы. В воздухе запахло едой.

Сидя у одного костра с Сыром и Силуяном, Кона рассказывал:

— Ране-то сюды мало кто заглядывал. Да и что была за охота? А нынче все потянулись. Пошел слушок по Руси: места-де богатые, зверья и меда видимо-невидимо. Сперва купцы за шкурами, а после и боярские тиуны. Знать, и вы знамена ставить пришли?.. Чьи будете?

— Боярина Добрыни,— сказал Силуян.

— Не слыхал про такого...

— Еще услышишь,— прищурился Силуян.

— То верно,— понял его Кона.— Пестра сорока-белобока, а все одна в одну.

— Ерник и в корне кривулина,— откликнулся Силуян и тут же испугался — сказал, знать, лишнего. Но Кона сделал вид, будто не расслышал десятинника.

— Первый спень до полуночи,— пробормотал он и, запахнувшись в толстину, свернулся клубочком у костра.

Силуян лег рядом, но заснуть долго не мог. Сыру, тому хоть бы что, будто маковой водой опился, а Силуян вздыхал и таращил глаза в лесную темь.

Звериное нутро у Силуяна, чует недоброе. Но по душе десятиннику и малорослый Кона, и пузырящееся болото, из которого выпрыгивают к самому костру любопытные лягушата. Лягушата даже пугают Силуяна: сядут у огня, глядят на спящих остановившимися точками глаз, раздувают на шее крохотные зобики — будто смеются, будто смехом закатываются...

Так и не заснув, еще до рассвета, едва посерело небо, Силуян принялся всех тормошить. Сразу же пробудившийся Кона стал ему помогать.