Шопен - Оржеховская Фаина Марковна - Страница 109

– Что ж это, дитя мое, ты опять не спишь? – послышался голос Каласанти. – Ведь уже это не в первый раз! Ты совсем изведешь себя!..

Как хорошо, что этот разговор был только начат в действительности и что большую половину его в бессонную ночь – и уже не первую – Людвика вела лишь мысленно! Она не доводила его до таких крайностей– она и сама боялась этого. Но чувства, которые обуревали ее, сомнения, которые ее мучили, могли быть выражены только так, страстно и горько, как она в своем воображении высказала их Авроре!

В тот вечер, когда Аврора пришла с ней поговорить и настойчиво потребовала объяснить, в чем ее вина, Людвика остановилась вовремя.

– Хорошо, я скажу вам все! – хотела она крикнуть. – Вы требуете, – так выслушайте меня!

Но она сдержала себя на краю пропасти. Она сказала, что не признает за собой права судить чужие поступки, и с непоколебимой твердостью отвела всякую возможность дальнейших откровенных излияний. Аврора, вначале раздосадованная ее упрямством, в конце концов почувствовала невольную благодарность к Людвике, избавившей ее от вивисекции.

Нежно простившись с Людвикой, она пришла к Шопену, который лежал без сна, заложив руки за голову.

– Твоя сестра удивительная женщина, – сказала Аврора, усевшись на стул возле его постели, – прямо святая! Я сама при ней делаюсь лучше, чище. Если бы можно было еще удержать ее здесь!

– Нет, она и так соскучилась по дому. Месяц разлуки– это большой срок. («А четырнадцать лет?» – подумал он про себя).

– Теперь у нас все будет мирно и хорошо. Луиза – наш добрый гений!

Шопен ничего не ответил. Аврора приподняла волосы с обеих сторон и заколола их большим гребнем.

– Сегодня я уже не буду работать, – сказала она. – Не в состоянии. Но беседа с такой женщиной, как Луиза, стоит нескольких часов вдохновения!

Она встала.

– Разве уже так поздно? – спросил Шопен, глядя на нее.

– Порядочно. Молодежь угомонилась, и даже на кухне не шумят. Пора. Надо п мне отдохнуть!

Она ушла. Он ее не удерживал.

А Каласанти Енджеевич проснулся у себя оттого, что подушка его была мокра.

– Дитя мое, – сказал он жене, – ты опять не спишь? Ты совсем изведешь себя!

Людвика заливалась слезами.

– И главное – что я могу? – шептала она. – Ничего. Поправить нельзя. Надо только, как в безнадежных случаях, постараться скрашивать ему жизнь. Как бедный Ясик советовал по отношению к неизлечимым…

И она опять заплакала.

– В каком одиночестве мы его здесь оставляем – страшно подумать!

– У страха глаза велики, – заметил Каласанти, – особенно на чужбине и ночью. Завтра будет легче. Спи. Или думай о Варшаве.

Это был хороший совет. Людвика вздохнула и принялась вспоминать своих двух мальчиков и дочку, которые, вероятно, уже соскучились. Летняя ночь проходила быстро. На рассвете Людвика забылась сном.

На другой день, при свете солнца, ей показались ужасными ее ночные мысли. Ее мучила совесть при виде Авроры, которая хлопотала у стола и была очень приветлива. Фридерик казался свежим, почти здоровым. «Нет, она неплохая женщина, – думала Людвика, – я виновата, что поддаюсь иногда дурным подозрениям. Во всяком случае, я рада, что сдержала себя вчера».

Но подозрения остались. И когда, уже в Варшаве, после ряда спокойных писем она получила от Фридерика первые тревожные строки, все ее страхи возродились вновь.

Глава восьмая

Зима 1845 года проходила тяжело. Она была холодная и сырая, и Шопен мерз в новой квартире, куда они с Авророй переехали с улицы Пигаль. Здесь, на Орлеанском сквере, было удобнее для Жорж Санд, для Шопена – хуже: он не любил менять свои привычки. В новой квартире было всегда шумно: круг знакомств Жорж Санд расширился, и приходили разные народы, как говорила Соланж.

В Париже было не только холодно, но и неспокойно. Опять начались волнения среди рабочих, разразился кризис нескольких банкирских домов. Шли разные тревожные слухи, из которых самым упорным был слух об отъезде королевского семейства в Версаль. Поговаривали снова о холере.

Две ученицы Шопена внезапно отказались от уроков. В салонах говорили, что нынешний концертный сезон проходит гораздо хуже, чем прошлогодний. Искусство, право, слишком большая роскошь!

После тяжелого гриппа, – эта болезнь каждую осень свирепствовала в Париже, но в том году с особенной силой, – Шопен оправился не скоро. Его сразило известие о смерти Карла Фильча, его любимого ученика.

Этот шестнадцатилетний мальчик, венгерец по рождению, был так же необузданно романтичен, как Лист в юности, но развивался еще быстрее, чем Лист. По словам Гиллера, в игре Фильча умещались Шопен и Лист, вместе взятые. Занятия с этим учеником были радостью для Шопена, оправданием всех его педагогических мучений. Фильч своей изобретательностью в оттенках наталкивал его порой на композиторские находки. Своеобразные ударения Фильча в одном из этюдов Мошелеса подсказали Шопену интонации вздоха в третьей балладе.

Этот мальчик владел и композиторским даром. Но ленился записывать свои импровизации.

– Зачем ему торопиться? – восклицал Лист. – Пусть побережет себя! Разве он не успеет?

И вот не успел…

«Каждого в жизни подстерегают беды…» Это говорил Шуман. – Надо торопиться, надо успеть сделать как можно больше хорошего…

И, кажется, одна из бед уже подкралась к Шуману. В конце зимы Фридерик получил письмо от Клары. Интересное письмо, полное сообщений о музыкальных событиях в Германии. Клара познакомилась с Вагнером. «Сильная, хотя и несимпатичная личность… Очень здоровый человек. Счастливец!» И тут Клара упомянула о состоянии Шумана, о его жалобах на музыкальные галлюцинации. Его в последнее время беспрестанно преследует один и тот же звук – ля. И днем и ночью. Это длится уже несколько недель. Доктор сказал, что это переутомление, надо взять отпуск и отдохнуть…

После отъезда Людвики Шопен казался бодрее обыкновенного и много сочинял. Свежие воспоминания поддерживали эту бодрость. Он любил сидеть в беседке, где они вдвоем с Людвикой проводили долгие часы. Вернувшись в Париж, он случайно обнаружил на рояле забытый ею карандаш. Снова предлог для воспоминаний. Он наводил Жорж Санд на разговоры о Людвике, и Аврора охотно поддерживала их, и даже часто сама их начинала.

… Какой-то дух озабоченности владел ею. У нее завелись секреты. Она постоянно советовалась о чем-то с мадам Марлиани, чаще прежнего писала письма. Ее настроения теперь менялись, и в доме иногда надолго устанавливалось то, что Шопен называл «дурной погодой». Когда он шутя попрекнул ее скрытностью, она хмуро ответила, что дурные примеры заразительны– восемь лет общения с «самим богом скрытности» не могут не оказать своего действия. Между ними еще не было открытых неудовольствий и споров, но уже не было и внутреннего согласия, не было даже скрепляющего влияния привычки, потому что они не могли привыкнуть друг к другу. До сих пор их любовь была сильнее привычки. Внешне все шло, как обычно. Он много работал, она также. Обоим было тяжело. Аврора старалась скрыть это за излишней хлопотливостью…

Для работы ей были необходимы покой и сосредоточенность, но мелкая, убивающая проза ежедневно вторгалась в ее жизнь, как она ни пряталась в своей рабочей комнате, как ни ограждала себя от этих вторжений. Всякий день она начинала в страхе, как бы не произошла стычка между Соланж и Огюстиной, Морисом и Соланж, Шопеном и Морисом – этого она более всего боялась и менее всего могла предотвратить. Эти двое терзали ее своим отношением друг к другу, и даже любовь к ней не могла победить их взаимную вражду.

Привычка работать по ночам, приобретенная еще в Берри, у Дюдевана, и ставшая необходимостью в первые парижские годы, теперь укрепилась. – Я очень несчастлива в моей семейной жизни, – признавалась она Марлиани. – Но у меня, слава богу, две жизни: одна – писательницы, будь она благословенна; другая – женщины и матери, она становится тяжелее с каждым днем!