За несколько стаканов крови - Мерцалов Игорь - Страница 66

Речь судьи была продуманна. Он ни на миг не терял внимания слушателей, все время подбрасывая им поводы для возмущения.

— …за сокрытие двух триллионов дукатов, что составляет сумму всех зарплат кохлундских служащих за месяц… за утаивание полутора триллионов дукатов, на каковую сумму можно два раза починить все дороги графства…

Толпе такой подход — с пересчетом всего на упущенные блага — нравился.

Персефоний старался поменьше смотреть на эшафот, только вглядывался в лица осужденных, боясь увидеть Хмурия Несмеяновича, а потом отводил взор. На длинном, покоящемся на плечах атлантов балконе, вытянувшемся вдоль второго этажа Рады, выстроилось правительство. Персефоний подумал, что впервые видит его вживую, не на газетных снимках и скороспелых шедеврах живописи.

Вот они все. И ведь вроде бы люди как люди…

Вот это болезненное лицо, несущее печать вселенской скорби и усталости, выдающее вместе с тем импульсивный, не склонный к воздержанности характер, могло бы принадлежать рядовому сантехнику, или зеленщику, или жандарму — любому из тех разумных, чья малоприметная ежедневная деятельность и составляет существо цивилизованной жизни.

А эта косая сажень в плечах — да, подогнали под нее дорогие костюмы, да, круглая физиономия поверх этого монумента легко принимает великосветское выражение — но вот так, незамутненным глазом погляди: сколько пользы он с цепом на току принес бы!

А этот актерский талант! Боже мой, на что не пошли бы виднейшие театры, чтобы заполучить такую лицедейку! Какое разнообразие амплуа! Леди из нержавеющей стали, хрупкая ранимая фея, примерная домохозяйка, деятельная эмансипе, миссионерка здорового образа жизни — лишь немногие из уже сыгранных ролей. Персефонию больше всего запомнился номер из предвыборных гастролей: «Вот стою перед вами я, простая накручинская баба…»

По краям от ведущей троицы — новые лица кохлундской политики. В глубине, за плечом Победуна, Персефоний разглядел Королеву с непроницаемым лицом. Ее, должно быть, многие считают пока темной лошадкой: все знают, что между упырями и властями был большой торг, но никто не знает толком, чем он завершился. Пусть бы так и оставалось, подумал Персефоний. Пока намерения Королевы неочевидны, у нее остается шанс уйти со сцены. Как только для нее определят постоянное место в кругу кохлундских властей, она превратится в очередную шестеренку безумного механизма, и это будет конец упырского мира.

Хотя был ли он когда-нибудь, упырский мир?

Нет, нельзя так думать, нельзя сомневаться, оборвал себя Персефоний. Несмотря ни на что, нельзя говорить, будто все было неправильно. Была идея, была вера, а значит, и мир был. Мы утратили это сейчас, но, возможно, именно утрата преходяща, и если не поддаться соблазну минутное назвать вечным, а состояние утраты — естественным, то, может, еще удастся что-то вернуть, найти… Пока пустота, оставшаяся в душе на месте веры, не заросла мхом и плесенью.

Персефоний перевел взгляд на другую сторону балкона.

Там стоял униарх, а за ним теснился генералитет, отделенный от штатских фигурой помощника Перебегайло — как его, писали же в газетах… да, Дайтютюна. Уже Дайтютюн стоит в каком-то строгом военного покроя френче, а за ним — блестящие мундиры невиданного фасона с бледными от счастья, никому не знакомыми лицами…

Что такое? Персефоний вздрогнул: одно лицо было ему знакомо, правда, отнюдь не по выступлениям на публике или в прессе. Эргоном! Рука об руку с Дайтютюном и тоже во френче.

Ох, не к добру…

Глава 11

ХОРОШО СТРЕЛЯЕТ ТОТ, КТО СТРЕЛЯЕТ ПОСЛЕДНИМ

— УР-Р-РА!

Грянул разудалый марш, головы повернулись направо. Персефоний посмотрел туда и увидел сперва линейку пестрых штандартов, а потом и ряды бойцов.

Слово на балконе взял вице-король.

— Верные мои подданные! — катился над толпами его голос. — Дети мои! Нас предавали, но мы не согнулись! Вот мощь наша, защита наших интересов и опора суверенитета! Щит наших достижений и меч свободолюбивого духа! Вот…

Дальнейшая речь потонула в неудержимом реве народных масс. Войска, строясь где-то между Собором и Старым Замком, выплывали на Гульбинку, разворачивались и шагали к Раде, вытесняя гул ликования размеренным раскатом чеканного шага: шррум-шррум-шррум…

Гремят по булыжникам подкованные начищенные сапоги, поблескивает вороненая сталь ружей, плывут штандарты бригад. Солдатская поступь глушит прочие звуки, проникает в плоть и кровь, уже не музыка ее диктует — она создает музыку. Ближе, ближе и явственнее: шрром-шрром-шрром…

Если привстать на цыпочки, видно оркестр, притулившийся под балконом. Это эльфы, кажется, все та же «Цыганерия», дополненная популярной хоббитской группой «Ливерная четверка» и усиленная духовым оркестром Лионебергской консерватории.

Блещут медные трубы, мечутся, как обезумевшие, смычки. Лица серые — может, от того, что музыканты наготове с самого начала и предателей казнили всего в десяти шагах от них. А может, от попыток осмыслить наспех написанную партитуру.

Но музыка уже не важна.

Стучат сапоги, мимо толп, мимо огней — к Раде: шррам-шррам-шррам! Под балконом штандарты приподнимаются, взлетают руки бойцов, и раздается:

— Здравия желаю, пан гетман!

И где-то рядом все зудит и зудит:

— Ну что, они?

Хотя Дайтютюн, взявши в руки волшебную палочку, на которую наложено заклинание, усиливающее голос, внятно поясняет:

— Проходит первая бригада герильясов под командованием бригадира Хватко!

Он перечисляет, в каких боях отличилась бригада и на какую сумму принесла Кохлунду трофеев. И бригадир Хватко бледнеет на глазах: он, конечно, понимает намек на свои клады. Все они известны правительству! Эргоном на балконе улыбается, и Дайтютюн, не удержавшись, чуть кивает ему.

Персефоний всматривался в лица бойцов и вспоминал рассказы Тучко об осаде, о штурме железнодорожной станции. Может быть, молодой упырь чего-то не понимал, но лица этих матерых герильясов казались ему пустыми и равнодушными.

Еще бригада, еще… Так что же имел в виду фантом-романтик — неужели и Тучко сейчас появится? Однако бригады, очищенные от подозрений в предательстве, кончились, пошли новобранцы, а Хмурия Несмеяновича так и не было.

Тут совсем другие лица — молодые, восторженные. Горе тому, против кого они пойдут войной: до конца жизни не забудет этих почти детских лиц в растре прицела. Изведется, хотя будет знать: ничто иное не отрезвило бы одураченных юнцов…

На балконе движение: подошли поближе к перилам какие-то совсем незнакомые типы в заграничных костюмах. Подались вперед, внимательно, изучающе смотрят. Юнцы рады стараться:

— Здра-жела-пан-гетман!

— Вот, вот они! Первый левофланговый — гляди, каков молодец! Ура, даешь!

Семимильно-десантные войска были новшеством, лишь немногие армии в мире имели экспериментальные подразделения, и Персефоний против воли заинтересовался. За юнцами шли по Гульбинке, переваливаясь, неповоротливые фигуры в овчинных тулупах, под которыми виднелись ватники, в пышных ушанках, меховых штанах и валенках. На правом плече у каждого лежал боевой посох, через левое были перекинуты семимильные сапоги.

— Передовые магические технологии находят применение в наших вооруженных силах! Словно ангелы возмездия, громом с ясного неба готовы обрушиться на головы врагов наши славные семимильники…

Лица «ангелов возмездия» блестели от пота. Зудящий голос слева пояснял кому-то:

— Ну конечно, семимильная дуга — это практически выход в стратосферу…

Опять новобранцы, потом артиллерия, боевая маготехника: ДОТы на курьих ногах, бронированные повозки с фениксами и жар-птицами. Потом и упыри прошли, вызвав немалое оживление среди иностранцев на балконе.

Опять добровольцы, но уже не юнцы — разумные постарше. Эта часть называлась Второй Добровольческой дивизией и представляла собой странное зрелище: шеренга ровная — шеренга кривая. Но иностранцам, кажется, понравилось, а Дайтютюн и Эргоном были в восторге.