За несколько стаканов крови - Мерцалов Игорь - Страница 5

Сейчас даже интересно стало: сумел бы что-то изменить такой юнец с горящим взором, как упырек по имени Персефоний, в те роковые дни? На Четвертом — нет, конечно, его бы никто не заметил, потому что и у всех глаза горели. Но вот на Третьем — ах, жаль, не нашлось на Третьем вече того, кто вот с таким же лицом взлетел бы на трибуну и закричал: «Хватит этого скоморошества! У нас есть Закон — если не нравится, меняйте его, но не топчите, не насмехайтесь над ним, не превращайте его в посмешище!»

Самого Хмурия Несмеяновича когда-то остановил именно такой взгляд… Впрочем, в глубине души он, конечно, знал: ничего бы не изменилось, случись его фантазия на самом деле. В смене вечей была своя закономерность, своя неизбежность, и все, что на них происходило, было лишено воздействия случайностей и неожиданностей — как весна не может не сменить зиму, как спад не может не уступить место новой волне.

Волны, волны захлестывали страну. Алые сумерки. Войска. Баррикада. Потом лес. Партизанщина. Холод, голод, и все время нужно идти, бежать, шагать и бежать или таиться — и снова бежать. Стычки разного масштаба, марш-броски. Споры у костров.

Потом Пятое вече — Лесное. Очень вовремя: уже и до самых упертых стало доходить, что вся эта герильясовщина не только ничем хорошим — вообще ничем закончиться не может. И вдруг: всеобщий сбор, Вече, а там — единым фронтом, с нами Бог, и кое-кто нам помогает. Возы с заграничным оружием и обмундированием, провиантом и фуражом. И — новая волна до самого Шестого веча, которое могло бы стать зеркальным повторением шутовского Третьего, да только не перед кем было ломать комедию: лесные братья стали толстокожи, замотанный бинтами Победун с лицом, вроде как опаленным огнем сражений, и бледная Дульсинея с тесаком, сделанным из лезвия косы, их уже не трогали, равно как и прожекты грядущего благоденствия.

И тут, поразительно вовремя, Перебегайло, не слушая возобновившихся за его спиной шепотков о ренегатстве, заявил, что готов обеспечить перемирие. Бойцы за суверенитет оживились. В мгновение ока все три лидера вновь оказались на гребне волны.

Волны, волны, взлеты и падения…

Хмурий Несмеянович прошел их все.

Ошибка? Да будет вам, господа, неужели вы верите, будто он не знал, во что ввязывается? Ну-ка, посмотрите внимательнее на Хмурия Несмеяновича — разве хоть в чем-то он похож на невинную овечку, разве есть в нем что-нибудь от наивного ребенка? Если он и глуп, то не как баран, если склонен верить, то не как дитя.

Все он понимал. И когда «ура» кричал со всеми, и когда плакал, наблюдая, как перессорившиеся лидеры называют друг друга продажным гадом и воровкой на доверии, и когда слушал человека с незапоминающимся лицом…

Почему он при этом оставался верным адептом независимости? Как ни тяжек труд крестьянина, он благодатен, а в семье Тучко все были крепкими хозяевами. Отчего было не жить, как прежде жилось?

Может, и жил бы. Да угораздило их с братом закрутиться в вечевом вихре. И пошли-то в первый раз так, интереса ради… Но запало в душу неведомое доселе чувство сопричастности чему-то великому, необъятному, судьбоносному. Нет, не так. Если уж до конца откровенно, легкость их подкупила. Ведь ни поле не вспахали, ни гвоздя не забили, да что там, даже до трибуны не добрались (хотя в какой-то миг очень захотелось) — а мир перевернули! Казалось, во всяком случае, именно так…

И даже странно стало, как он прежде без всего этого обходился. Что такое крестьянин? Хоть сто раз хорош будь — но чем ты отличаешься от любого другого толкового крестьянина в империи, да и во всем мире? А тут вдруг выясняется, что ты как раз-таки лучше всех: и древнее, и мудрее, и храбрее, и никто с тобой сравниться не может, ни один другой народ, а уж имперское быдло подавно.

Разумеется, во всем этом Хмурий Несмеянович признался себе далеко не сразу. Прежде довольствовался другим объяснением, в котором, надо сказать, тоже была немалая доля истины. Он как будто предчувствовал будущее и догадывался: все равно никуда не деться.

Давно уже бродила в народе какая-то смутная энергия, во что-то она должна была вылиться. Энергия, недостаточная для свершения, для подъема, скорее сходная с энергией, скапливающейся в готовой рухнуть лавине. Первыми ею воспользовались организаторы мерзкого фарса — что ж, им она и подчинилась, и уже нельзя было остановить волну.

Волны, волны… Нет, Тучко недолго оставался в плену демагогии, дураком-то не был. Он просто хотел удержаться на гребне волны — и ему это, надо сказать, неплохо удавалось. Вплоть до тех пор, пока загадочное перемирие не поставило точку в войне за суверенитет.

Потрепанная армия освобождения в то время окопалась в графстве Кохлунд на самом западе Накручины. Древний город Лионеберге превратился в последний оплот герильясов, и уже с окраины его хорошо слышна была канонада, а однажды неизвестно кем запущенный и сбившийся с курса феникс, рассыпая искры, с воем пронесся над самой Гульбинкой и дотла спалил целый квартал, вызвав бурю возмущения кровавой акцией имперских войск, способных стрелять по мирному населению.

Город бурлил. Кто-то торопливо записывался в какие-то дружины, кто-то закупал продукты, многие что-то продавали, почти все говорили друг другу: «Ничего-ничего, теперь-то упремся — и погоним их до океана!» — однако некоторых уже не удавалось обнаружить на привычных местах, и вообще, чувствовалось, что намечается ощутимый отток населения.

И вдруг выяснилось, что тревоги напрасны: по условиям перемирия, территория, занятая на тот момент сепаратистами, получила суверенный статус. Гетман не замедлил объявить это крупной победой национально-освободительного движения, госпожа Дульсинея добавила, что на империю по ее личной просьбе надавил Запад, а господин Перебегайло присовокупил загадочное: «Я обо всем договорился».

Он сильно приободрился в те дни и всюду клялся, что пожертвует личные средства на установление связи с ячейками сопротивления, которые, несомненно, существуют за границами графства. Налаживать контакты лично ему, правда, никто не позволил, но идею освобождения накручинского народа от имперского гнета на вооружение взяли (как и предложенные деньги).

Правда, ходили слухи… Впрочем, это и слухами-то назвать нельзя — так, обмолвки какие-то, черт-те какие догадки, проскакивающие посреди разговоров… В общем, складывалось впечатление, будто там, за пределами графства, измотанный свалившейся на него войной накручинский народ хором сказал: убирайтесь. Вот, мол, вам клочок земли, держите, делайте что хотите, только обратно не суйтесь…

Но трудно было этому поверить во взбудораженном Кохлунде, где только и разговору было, что об имперском гнете да суверенитете, где Викторин Победун, ловко оседлавши волну, провозгласил себя, чтоб два раза не избираться, вице-королем всея Накручины и деятельно принялся формировать будущее «истинно народное правительство».

Что же Тучко? Ему было плевать на слухи и домыслы, да и на здравый смысл заодно. Ему, отнюдь не безмозглому, было уже совсем не весело в герильясах, однако он был уверен, что никуда не денется от военного ремесла, к которому обнаружил немалый талант. Был уверен до тех самых пор, пока не навестил родную деревеньку и не нашел в своей хате раненого имперского корнетика… пока в его душу не проник взор пылающий, на который так похож взор этого бестолкового упырька… Пока…

Вторая самокрутка дотлела до пальцев. Хмурий Несмеянович вздрогнул, вырвавшись из дремы, в которой его качали волны памяти, загасил тлеющий окурок и уже хотел, устроившись поудобнее на крышке сундука, заснуть, как вдруг его внимание привлекли посторонние звуки. Тучко напрягся, мигом перейдя от дремоты к бодрствованию. В заброшенном доме был кто-то, кроме него. Он бесшумно встал и, приподняв крышку, запустил руку в сундук. У самого края под тряпьем пальцы его нашарили и уверенно обхватили гладко обструганное дерево…

Глава 4

СХВАТКА В ЗАБРОШЕННОМ ДОМЕ

Убежище Хмурия Несмеяновича располагалось в предместье. Выйдя на горбатую улочку, Персефоний огляделся. Справа и слева за разномастными заборами теснились дома, соединенные навесами с клетями и сараями; на задах тянулись огороды.