За несколько стаканов крови - Мерцалов Игорь - Страница 12

— Да что вы, ваше вашество, да разве ж я не понимаю, да как бы я…

— Приятель, ты этак раньше состаришься, чем договоришь. Выражайся ясно и четко, по-уставному: так точно или никак нет.

— Да я… да нет же, никак!

— Свободен. Видишь, корнет, никаких претензий. Ах да, какой же ты корнет? «Сопливый интеллигентишко» было бы точнее, да слишком длинно.

Вралье крякнул, но продолжал писать. Персефоний промолчал. Тучко побарабанил пальцами по столу и вдруг сказал:

— Извини. Ты мне все-таки крепко помог, а я на тебя напускаюсь. Но ты пойми, меня уже воротит от всего, что творится вокруг, от всей этой глупости и подлости…

Персефоний снова промолчал. Он понял, что устал от этого человека. Не потому, что Хмурий Несмеянович плох — нет, даже если так, обвинять его у Персефония не было ни сил, ни желания. В конечном счете, жажду жизни трудно поставить в вину.

Но его неискоренимое презрение ко всем и всяческим законам и правилам было на самом деле утомительно. Даже странно, что Персефоний не разобрал этого раньше, а теперь он глядел на Тучко и видел перед собой человека, который сам для себя составил закон и весь мир меряет по нему, не спрашивая, есть ли другие мерки.

Все остальное было для него мусором, в лучшем случае — орудием. Понадобилось — он обратился к закону государства, чтобы успокоить «сопливого интеллигентишку». Понадобилось — к воровскому закону, чтобы наказать предателя. При этом оба закона, и государственный, и воровской, в его глазах ничем не отличались, и первый был отнюдь не выше второго.

А Персефония не мог устроить закон Тучко — уже потому хотя бы, что сам он по отношению к этому закону был чем-то внешним, столь же малозначительным, как и все остальное в мире. Хотя Хмурий Несмеянович и вписал упыря в число «своих», искренне заботился о нем и выручал, Персефоний догадывался, что быть под сенью закона Тучко — незавидная участь.

Он верил и разуверился, и кто поручится, что завтра он не уверится в чем-нибудь новом? Он убивал одних, а теперь будет убивать других… Будет! — с неожиданной ясностью понял Персефоний, разглядывая усталое лицо Хмурия Несмеяновича. Наверняка еще недавно он говорил себе, что бывших сослуживцев и пальцем не тронет — но упыря Торкеса готов был прикончить не раздумывая, и лешего Ляса ему придется убить, а потом и других…

Шаток его закон.

Персефоний не желал зла Тучко, но не чувствовал уверенности, что готов пожелать ему удачи.

— Молчишь? Ну и молчи.

Молодой домовенок принес его мешок и завернутый в кус материи посох. Тучко подержался за посох; лицо его стало жестким, и он сказал, точно прислушавшись к совету единственного друга:

— Не надо другого упыря. Я уезжаю из Лионеберге, и, может быть, скоро все само по себе кончится. Спасибо за намерение, но спутник будет мне только мешать.

Персефоний, однако, не слушал его. Он вдруг понял, что его давно уже точит смутное беспокойство, не имеющее отношения ни к Тучко, ни к странностям предместья. Это было настойчивое ощущение пристального взгляда. Персефоний оглядел зал и остановил взор на человеке в дорожном плаще. Прежде он сидел так, что фантомы наполовину скрывали его, и терялся из виду, но теперь оба призрака, переминаясь, дожидались нотариуса Вралье, и незнакомец оказался открыт.

В нем не было ничего примечательного, он сидел, как и весь вечер, в своем углу, закутавшись в плащ и покуривая длинную трубку. Лицо его скрывал надвинутый капюшон, а расслабленная поза могла навести на мысль, будто он дремлет, однако упырь разглядел под тенью капюшона острый взгляд светло-синих глаз, тут же притворно сомкнувшихся.

Человек нисколько не походил на герильяса, тем не менее Персефоний ни на минуту не усомнился, что он наблюдает за ним и за Тучко. Он собрался сообщить о своем открытии Хмурию Несмеяновичу, но в этот миг давно копившееся в «Трубочном зелье» напряжение разрядилось лавиной событий.

— Ну что ж, кажется, все закончилось, панове? — громко спросил своих товарищей предводитель компании домовых. — Или, вернее сказать, все в достаточной мере свершилось?

— Достаточно насвершалось, уважаемый пан голова, — подтвердил Плюша.

— Ну, так и мы свершим.

Домовые разом поднялись с мест. Лишь теперь, когда они, разделившись на две группы, двинулись к лестнице наверх и к нижним гостевым покоям, стало видно, что их довольно много. На ходу они доставали из-под одежды различные плотницкие и сельскохозяйственные инструменты: ножи, серпы, топоры. Выяснилось заодно, что не так уж они и пьяны, как казалось.

Просак Порухович выскочил на середину зала и пал на колени.

— Судари домовые, добрые господа, не губите!

Единственный ответ он получил из уст Плюши:

— Пошел к черту, шкура продажная. Или все еще назовешься посредником господ скупщиков?

— Не назовусь! Никогда не назовусь! Только не губите!

Домовые «Трубочного зелья» молча встали вокруг хозяина, однако им никто не заинтересовался, погорельцы прошли мимо него, как мимо пустого места.

Хмурий Несмеянович посмотрел им вслед с веселым удивлением.

— Ну и ну! Слышь, Вралье, давай-ка ускорься по возможности, а то тут сейчас будет шумно.

— Последний пункт! — отозвался тот.

— Хмурий Несмеянович, — тихо сказал Персефоний. — Мне не нравится вон тот человек в углу. Он вам, случаем, не знаком?

Тучко посмотрел на курильщика, и на скулах его заиграли желваки.

— Эргоном! Значит, он здесь! — успел произнести он, а по «Трубочному зелью» уже раскатывались треск выламываемых дверей и вопли страха. — Наверняка и остальных позвал…

Тут же распахнулась входная дверь, ударив створками по стенам, в зал ворвались несколько запыхавшихся людей в грязной одежде со следами копоти. На лестницу, шатаясь, выбежал полураздетый человек из числа скупщиков. Он бросился вниз, но оступился и покатился по ступеням. Стал виден торчащий у него в спине серп.

— Проклятье, мы опоздали! — воскликнул первый из прибывших, и все они ринулись в глубь гостиницы, а навстречу им выкатилась волна скупщиков, избиваемых домовыми.

Плюша, размахивая окровавленным ножом, увидев закопченных, дико крикнул:

— Поджигатели! — и ринулся на них.

В мгновение ока общий зал превратился в ад. Крики, стоны, грохот переворачиваемой мебели, сверкание стали. В пленных никто не нуждался. Это была настоящая бойня. Но среди хаоса спокойно и легко, как тень, встал и пошел вперед человек в дорожном плаще, которого Тучко назвал Эргономом. Свою трубку он держал как-то странно, будто оружие. Персефонию потребовалась лишняя секунда, чтобы понять: это уже не трубка у него в руках, а длинноствольный пистолет.

А вот Хмурий Несмеянович понял все сразу. Подхватив стоявшую рядом пустую лавку, он ловко высадил ею окно вместе с рамой, схватил Персефония за плечо и толкнул к импровизированному выходу:

— Быстро наружу!

Молодой упырь не заставил просить себя дважды. Пребывание в эпицентре разразившегося побоища и без того было бессмысленно опасным, а Эргоном уже поднял пистолет, и только дерущиеся мешали ему прицелиться. Персефоний выскользнул наружу одним движением. Вслед за ним из недр «Трубочного зелья» вылетели мешок и завернутый посох, секундой позже появился и Тучко.

— К брике бегом марш! — приказал он, подхватывая вещи.

Персефоний без рассуждений кинулся за ним вдоль стены ко двору. На углу он оглянулся и увидел, как из окошка высовывается Эргоном и целится им вслед. Молодой упырь рванул Хмурия Несмеяновича на себя, и пуля только царапнула плечо бывшего бригадира.

Эргоном тотчас скользнул через окно, но драгоценные мгновения были потеряны. Когда он появился во дворе, держа наготове метательный нож, беглецы уже прыгнули в повозку, и грузный возница, подгоняемый криком Тучко: «Галопом марш!» — хлестнул лошадей.

Брика загрохотала к воротам, однако выезд вдруг преградили новые фигуры. Двое или трое показались Персефонию знакомыми, во всяком случае, лешего Ляса он точно признал. Но, как видно, известие Эргонома о том, что он обнаружил Хмурия Несмеяновича, припозднилось: остатки бригады собрались не в полном составе, и атака была неорганизованной.