Себастьян Бах - Оржеховская Фаина Марковна - Страница 2

Глава вторая. СИРОТЫ

Утром, как всегда, жена Иоганна-Христофа долго совещалась со служанкой насчет обеда, потом вышла на улицу, взяв с собой корзинку. Был ненастный февральский день.

Госпожу Бах остановила соседка, приоткрывшая калитку сада.

– С добрым утром, – сказала она, – еще не приехали?

– Да нет, – ответила госпожа Бах, – я и не жду так скоро. После похорон будет много хлопот.

Соседка, фрау Пфальцен, поджала губы и поглядела исподлобья на жену Христофа. Она не знала, в какой степени следует выразить соболезнование ее горю. Да и было ли это горем? Луиза никогда не выказывала большой любви к родителям мужа. Даже на похороны свекра не поехала – нельзя было оставить дом.

– И должно же так случиться! – воскликнула соседка. – Оба, и муж и жена, – в один год! Впрочем, для любящей четы это даже хорошо. Дай бог всем супругам!

– Однако любящий муж женился во второй раз – почти перед своей кончиной!

– Надо же было подыскать мать для сирот.

– Все это так, – сказала жена Христофа, – но матерью она им не будет: Себастьян и его брат переедут на житье к нам.

Она передала корзинку догнавшей ее девушке.

– Зайдешь к Шпицеру в лавку, возьмешь еще хлеба… Да, – обратилась она опять к соседке, – расходов теперь будет много.

Углы ее губ были постоянно опущены.

– Так решили на семейном совете. Мальчики останутся у нас. Конечно, родственники могли бы взять на себя эти обязанности – по очереди. Дети жили бы полгода у нас, полгода у других. Но никто не вызвался. А младшему всего десять лет.

– Маленький еще, – сказала соседка.

– В том-то и дело. А другому тринадцать. Но мой муж очень добр и будет нести свой крест, сколько понадобится.

– И бог благословит его за это!

Госпожа Бах промолчала. Она разглядела приближающуюся коляску.

Это был Иоганн-Христоф.

– Вернулся раньше времени! – крикнул он, выходя из коляски.

Возница принялся выгружать вещи. Поклонившись соседке, Иоганн-Христоф прибавил:

– Привез новых членов семьи… Что ж Вы там забились? Вылезайте!

Когда возница вытащил последний тюк, из коляски вышли двое мальчиков, одетых в черное. Фрау Пфальцен оглядела сирот. Старший – высокий, рыжий – с любопытством осматривался. Младший – небольшого роста, довольно плотный – глядел вниз. Его пухлые губы подергивались. Фрау Луиза подошла к нему и погладила по голове. На минуту он поднял голову, и соседка увидела темные, глубоко посаженные недетские глаза.

– Отныне вы будете жить у меня до тех пор, пока сами не станете зарабатывать себе на хлеб. От вас зависит, чтобы это скорее произошло. Сам я в твоем возрасте, Якоб, уже ничем не был обязан старшим.

Якоб и Иоганн-Себастьян в своих черных курточках стояли перед хозяином дома. Большая разница в летах не позволяла им видеть в Христофе брата. Скорее, они могли назвать его дядей и даже называли его так во время его приездов в Эйзенах. В этом еще не было большой беды: ласковый дядя лучше равнодушного брата. Но Иоганн-Христоф не успел привыкнуть к мальчикам – они родились, когда он уже покинул родительский дом. Он мало отличал их от двоюродных братьев и племянников, которые приезжали на семейные праздники вместе с отцами: копошится под ногами детвора – все на одно лицо. Но он не уклонился от своего долга; правда, на семейном совете он позволил себе пошутить, что наследство, доставшееся ему в виде двух мальчуганов, гораздо обременительнее, чем все другое, оставленное по завещанию отца. Но это была единственная шутка, и родственники не поставили ее в вину Иоганну-Христофу.

– Стало быть, – продолжал он свое обращение к мальчикам, – вы будете учиться в здешнем лицее. Ты, Якоб, играешь на скрипке, не так ли?

– Нет, – ответил Якоб, – на скрипке играет Себастьян, а я – на гобое.

– Очень хорошо. Значит, будете продолжать. В лицее пройдете богословие, математику и латынь. Игре на клавире я буду учить вас сам.

Он остановился. Якоб торопливо поблагодарил.

Иоганн-Себастьян стоял с опущенной головой.

– Ну, стало быть, все. – Иоганн-Христоф поднялся с места. – Вы можете поиграть в саду, а там вас позовут обедать.

Якоб пошел к дверям. Себастьян медленно последовал за ним. Со смертью родителей окончательно распались те родственные связи, которые доныне казались ему несокрушимыми. В последние несколько месяцев, несмотря на появление мачехи в доме, отец был по-прежнему ласков и внимателен к сыновьям. Теперь же они остались одни…

И горе оставалось только у них двоих: у Себастьяна и Якоба. Остальных членов семьи оно почти не касалось. Они пили, закусывали на поминках, вспоминали подходящий для этого случая псалом, потом спокойно говорили о своих делах и только изредка для приличия принимали грустный вид.

И сам Иоганн-Христоф оставался спокойным и деловитым, как будто не его отец умер, а чужой. В последние дни Христоф энергично распоряжался всем необходимым, родственники с уважением говорили, что он держит себя, как настоящий мужчина, ничем не выдавая скорби. Но наедине с братьями он мог бы быть другим! Он мог бы обнять их и сказать: «Вот мы и осиротели, дети!» Но он ни словом не упомянул об их общем горе Якоб понимал это так, что Христоф боялся сделать им больно этим напоминанием. Но Себастьян был еще мал, и его угнетала холодность брата.

В ордруфской школе, которая носила громкое название лицея, Якоб зарекомендовал себя хорошей игрой на гобое. Остальные предметы давались ему не так как младшему брату, который с непостижимой легкостью усваивал и латынь, и богословие, и даже математику. Якоб невольно завидовал брату, но сильнее зависти было удивление: он не понимал прилежания Себастьяна, его постоянного рвения к наукам, без которого способный ученик мог бы, по мнению Якоба, легко обойтись.

– Скажи на милость, что с тобой делается? – приставал он к брату. – Ведь я уже давно кончил все уроки. А ты сидишь над ними! Ты, который все схватываешь на лету!

– Эта задача имеет несколько решений, – отвечал Себастьян.

– Да тебе-то какое дело до этого? Ведь от нас требуется только одно решение?

– Мне любопытно…

– Чудак! А латынь? Разве недостаточно вызубрить спряжения?

– Разумеется, недостаточно.

– А что еще нужно?

– Читать.

– Зачем?

– Так мне легче…

То были обычные ответы Себастьяна: «Чем труднее, тем легче». Якоб не ломал себе голову над этим непонятным объяснением и убегал к приятелям. Когда Себастьян освобождался от уроков, то присоединялся к играющим мальчикам. Он любил бег, шумные игры, работу на свежем воздухе. У жены Христофа в ее заботах о саде не было лучшего помощника.

Но Бах оставался Бахом: музыка, более чем все другие занятия, привлекала Себастьяна. Занятия с Иоганном-Христофом, которые все ученики находили скучными, приносили младшему брату несомненную пользу благодаря его постоянному вниманию. Он угадывал то, чего не договаривал педантичный педагог. Христоф никогда не хвалил и не бранил его. Бранить было не за что. Но если урок был особенно хорошо выучен, Иоганн-Христоф говорил: «Так. Ну, теперь перейдем к следующему».

Сидя у клавесина, Себастьян постоянно видел перед собой шкаф с решетчатой дверцей, в котором хранились сборники нот. Ордруфский переплетчик придал им красивый вид, и они пестрели красными и синими корешками. Но не это прельщало Себастьяна. Каждый день Христоф вынимал какой-нибудь сборник и, раскрыв его, принимался играть на клавесине, или на маленьком домашнем органе. Себастьян прислушивался, пользуясь каждой свободной минутой, чтобы проскользнуть в комнату брата. Не раз протягивал он руки к нотам, робко гладил переплет, да и выражение его лица было достаточно красноречиво. Но Христоф ничего не замечал. Окончив играть, он с невозмутимым видом водворял ноты в шкаф и запирал его, а ключ прятал в карман.

– В конце концов это же только ноты! – твердил брату Якоб.-Перестань наконец думать о них, раз не решаешься попросить!