Ведьмины круги (сборник) - Матвеева Елена Александровна - Страница 31

– Как ты узнала его имя?

– Когда вошла, секретарша ему говорит: «Руслан такой-то, вам факс от такого-то».

– Что значит «такой-то» и «от такого-то»?

– Ты меня не путай. Отчества я просто не расслышала. А от кого факс, нам не важно. Просто я рассказываю по порядку. Удалился Руслан в кабинет, а я – к секретарше, киваю на закрытую дверь – это та самая дверь в компьютерном зале – и говорю, что мне нужно к директору, но я забыла его отчество. Она тут же мне и сообщила, что он не директор, а президент фирмы, и сказала имя, отчество и фамилию. Ну, я и поперлась в кабинет.

– И что сказала?

– Во-первых, я назвала его по имени-отчеству, во-вторых, сказала, что мне нужен компьютер, но денег на новый родители не дадут. Не подскажет ли он, где можно купить списанный, старый. Я-де, мол, обращаюсь к нему как к знающему человеку, профессионалу, надеясь на его любезность, а кроме него, мне обратиться не к кому.

– Заранее придумала про списанный компьютер?

– По ходу. Я же не знала, как все сложится.

– Я вчера тоже спрашивал про старый компьютер. Но секретарша послала меня куда подальше.

– Не надо спрашивать у секретарш.

Нотки самодовольства снова промелькнули в ее голосе. Я с трудом удержал себя от язвительного замечания. Ведь она права. Она умеет лучше общаться с людьми, почему я должен заедаться по этому поводу? Тем более общается она по моей просьбе. Пусть гордится – решил позволить.

– И что дальше?

– Он сделал умный вид. Задумался будто бы. Потом предложил подождать его минут двадцать, пока он справится со своими делами, а тогда он отвезет меня в одно место, где, возможно, такой компьютер и найдется. Я сказала, что денег у меня с собой все равно нет, а он отвечает: главное – договориться. Вот и договорились: завтра в десять утра. Он угощал меня кофе с коньяком.

– Ты пила? – спросил я подозрительно.

– Отказалась, разумеется.

– Катька, – попросил я, – обещай мне, что ты с ним не встретишься.

– А что такого? – Она снова посмотрела на меня нарочито невинным взглядом и захлопала ресницами.

– А ничего, – попробовал я припугнуть. – Он с тобой так договорится, что потом тебя никакая милиция не найдет.

– Так уж и не найдет?

– Люсю не нашла.

– Это он? Я в общем-то догадывалась. У меня много разных догадок, зря ты скрытничаешь.

– Обещаешь, что не сунешься туда?

– Обещаю, – ответила она вяло. – Но если бы ты ввел меня в курс, я могла бы продолжить контакты и что-нибудь выведать.

– Опять двадцать пять! Я тебе уже сказал: может, ты и выведаешь, но никому уже не расскажешь.

– Ладно, держи сувенир. – Она протянула мне визитку Рахматуллина.

Молодец все-таки Катька!

На троллейбусе мы добрались до Невского, а там через Манежную площадь дошли до Моховой.

Здравствуй, Моховая! На торцевой глухой стене крайнего дома огромными буквами: «Я люблю Марину!» Здравствуй, церковь! Следующий раз я привезу тебе Люсину икону. Здравствуй, Театральная академия!

Мы смотрели на пыльную озерную гладь ее огромных окон, на дракончиков с собачьими мордами, и я в который уж раз думал: обидно, что я буду поступать в какой-нибудь заборостроительный институт. И вдруг Катька с сожалением заметила:

– Как жаль, что у меня нет никакого таланта!

Я наклонился и поцеловал ее в щеку, потом взял под руку, и мы двинулись к улице Пестеля. Она засмеялась и сказала:

– Мы с тобой как супруги, которые прожили вместе пятьдесят лет.

– На мой взгляд, здорово прожить пятьдесят лет вместе.

Мой отец говорил, что для мужчины важно два раза в жизни сделать правильный выбор. Выбрать профессию и жену. Сам он профессию не выбирал, надо было работать – пошел на завод, а в результате стал классным мастером. Не все от нас зависит, сказал он. Зато уж жену выбрал любимую и надежную. Тот разговор завершился приходом матери, которая начала орать, что раковина засорилась и второй день не функционирует, а он трепом занимается. Меня все это ужасно насмешило, и я сказал: «Не все от нас зависит». Отец засмеялся, обнял мать, а она отбивалась, продолжая кричать, но в конце концов тоже стала смеяться и беззлобно сказала: «Идите вы к черту!»

– Ты часто вспоминаешь свое детство? – спросил я Катьку, когда мы шли по Лебяжьей канавке.

– Нет, – отрезала она.

Тут я стал распространяться, что понятие «счастливое детство» всегда ассоциируется у меня с барской усадьбой и дворянским сынком, вроде Илюши Обломова, которого кормили с ложечки маринованными грибками, позволяли бездельничать и бегать по лугам на приволье. И только теперь я понимаю, что счастливое детство – это мои любящие родители и наш старый деревянный дом.

– Думаю, что многие даже и не подозревают, что у них было счастливое детство.

– У меня – нет, – сказала она. – Просто ты не все знаешь.

– А что я не знаю?

– У тебя своя тайна, у меня своя, – уклончиво ответила Катя.

Мужское любопытство по сравнению с женским весьма умеренное. Но она меня заинтриговала. Хотя, вероятнее всего, там и тайны никакой нет, намеренно напустила туману, чтобы отомстить за то, что я ей не доверяю.

– А я и не прошу ничего мне рассказывать. Живи со своей тайной.

Ди ждала нас с ужином, бутылкой кагора и пирожными. На Кирова был наброшен цветастый посадский платок, который я тут же снял. Когда мы с Ди оказались вдвоем в кухне, я спросил:

– Что это ты Кирова прикрыла?

– Ко мне женщины с работы заходили. И что, прикажешь объяснять им, что это кич? Ты меня ставишь в идиотское положение.

Грустный был прощальный ужин, а еще грустнее стало, когда провожал Катю на Чкаловский. Перед железной дверью, на темной и вонючей площадке, она сказала мне:

– Ди – замечательная женщина. Мне она очень нравится. Но немного жаль, что сегодняшний вечер мы провели не вдвоем. Может, я бы тебе рассказала, ну, о чем мы сегодня говорили. Просто должна быть подходящая обстановка – вдруг не расскажешь. И вообще, я должна дозреть до этого разговора, так что не обижайся.

– Я, наверно, тебя люблю, – сказал я, понимая, что она не оттолкнет меня и не обсмеет.

Катька ни слова не произнесла в ответ. Мы, словно во сне, подались друг к другу и стали целоваться, целоваться, и все это продолжалось целую вечность. Нас осталось в этом мире только двое, и сам мир не существовал. Это был открытый космос и полет. Этой весной мы тоже целовались, но тогда я не любил Катьку, а сейчас любил, потому что иначе про космос я бы ничего не узнал и про привкус обреченности, который был почему-то в этих поцелуях, словно мне предстояло ее потерять. Та кретинская гордыня, которая постоянно меня точит, не позволила спросить у Катьки, чувствовала ли она похожее.

Я хотел войти в мастерскую, но она не пустила, а потом был момент, когда она взялась открывать дверь, но тут я опомнился. Нельзя в мастерскую, потому что – нельзя. Оторвавшись от Кати, я быстро побежал вниз по каменным ступеням.

– Утром позвоню! – крикнула она вслед, и, пока я спускался, ключ не повернулся в замке, видно, она так и стояла, прислонясь спиной к железной двери.

Я летел по изрытому пыльному Чкаловскому. Состояние невесомости прошло, но легкость осталась. Надо ли было проявлять силу воли и уходить от Кати? Она меня не гнала, я сам сбежал.

Когда я вышел на Карповку и втянул носом свежесть с морским привкусом разлагающихся водорослей – «запах Венеции», я почувствовал себя таким счастливым и таким несчастным, что прямо хоть плачь, хоть смейся. Я ощутил космос на поганой вонючей лестнице и, не зная точно, все же догадывался, что это не просто так, не только плотские томления и восторги, это любовь. У меня любовь! Интересно, сколько любовий мне предстоит в жизни?

Говорят, фраза «на крыльях любви» – штамп и пошлость. Может быть. Зато она точная. На крыльях любви я летел вместе с чайками. Они над водой – я над набережной. И даже в этом блаженном состоянии червь гордыни просверлил свою дырочку, я подумал со страхом: «Если Катька меня не любит, как я ее, что вполне возможно, если она будет смеяться надо мной и унижать, неужели я буду это терпеть? Нет! – сказал я себе и вспомнил еще одну пошлую фразу: – «Я наступлю на горло собственной песне».