Детская книга для мальчиков - Акунин Борис - Страница 31

Четыреста лет назад — вот куда, оказывается, закинула хронодыра шестиклассника Фандорина!

Он попытался вспомнить, что там такое происходило в начале 17 века. Этот период они в школе еще не проходили. Во Франции три мушкетера, а у нас-то что? В 4 классе читали «Рассказы по истории отечества». Кажется, кто-то с кем-то воевал. Наши с поляками, точно. Минин и Пожарский, Иван Сусанин. Или это позже было? Эх, попасть бы сюда семиклассником — всё бы про 17 век знал!

Хотел Ластик задать унибуку следующий вопрос, но в это время из-за дверцы донеслись голоса.

Один был уже знакомый, мурлыкающий. Второй — неторопливый и какой-то мокрый, будто человек собирается отхаркнуться, да никак не соберется.

Слышалось каждое слово, только вот смысл был малопонятен.

— Пожалуй-ста, князь-батюшко, сам узришь.

— Годи, Ондрейка, годи.

Вон оно как! Убийца называет собеседника «князем-батюшкой», а тот его попросту, «Ондрейкой». Выходит, этот мокроголосый и есть главный!

— Речешь, годящ отрок-то? — сказал князь. — Собою личен, не смердяч?

Это про меня, сообразил Ластик и спохватился — ведь можно включить режим перевода!

Шепнул в унибук: «Перевод», и почти сразу по дисплею поползли строчки:

Василий Иванович! Значит, хозяин дома, тот самый, на букву «Ш».

— Не подгоняй. Дай собраться с мыслями.

Раздался скрип — это князь, наверное, уселся.

— Ох, рискованное дело мы затеяли, Ондрейка.

Унибук подчеркнул имя и разразился обстоятельным комментарием:

Тут Василий Иванович замолчал, из-за стены донесся странный треск.

Ластик снова вскарабкался на лавку, прижался глазом к отверстию.

В кресле сидел дядька с длиннющей, наполовину седой бородой. Голова у него была прикрыта облегающей черной шапочкой, выпирающее брюхо высоко, под самой грудью, перехвачено широким парчовым поясом. Прочие детали одежды Ластик толком не разглядел — так его поразило лицо князя.

Левая бровь была опущена совсем низко, так что под ней сгустилась тень, а глаза не было вовсе, зато широко раскрытый правый блестел и посверкивал, будто зажженная лампочка.

Это в нем огонь свечей отражается, успокоил себя Ластик. Ну, а что человек одноглазый — в этом тоже ничего такого уж ужасного нет.

Но здесь князь опустил правую бровь, и глаз потух. Зато открылся левый. Правда, не сверкал, а был тускл и темен.

Выходит, оба глаза на месте?

Василий Иванович задумчиво подергал себя за кончик длинного носа, сунул в рот орех, разгрыз. Скорлупки выплюнул на пол.

Вот откуда треск-то — это он орехи грызет.

Ондрей Тимофеевич, он же Ондрейка, почтительно стоял рядом, ждал.

— Охо-хонюшки, — тяжело вздохнул Василий Иванович. — Измыслено-то гораздо. А еже дознаются? Не снесу аз грешный головы. Тот-то, с Преображенья, доподлинно стлился?

Сначала вроде было понятно, но с этого места Ластик, что называется, упустил нить. Пришлось отодвинуться от дырки — снова следить по экрану.

Раздалось тихое, вкрадчивое хихиканье.

Скрип кресла.

Интриганы

Ластик поскорей кинулся назад, к гробу. Унибук спрятал под лавку. Алмаз на всякий случай сунул в рот. Даже если будут обшаривать, туда-то не полезут.

Вытянулся, сложил руки на груди, придал лицу скорбность — в общем, обратился покойником.

Вошли. Один грузно, тяжело; второй мягко, будто пританцовывая.

— Чим сице ноги с-под лавки? — удивился боярин.

Это он мертвецов заметил, сообразил Ластик.

— Не бремени гла?вушку, княже, — проворковал Ондрейка. — То два шпыня безродных, колии отрока добыли. Дал им, пьянцовским душам, лиха зелья, абы не брехали. Сей же час приберу, велю в убогий дом свезть. Там их в яму звестяную кинут, и кончено. Допрежь того хотел твоей боярской милости отрока явить.

— Ну яви, яви.

Подошли совсем близко. Замолчали. Слыша их дыхание прямо над собой, Ластик сам дышать вовсе перестал.

— Что, не личит на царевича? — с тревогой спросил слуга.

Василий Иванович с сомнением молвил:

— Не спамятую. Годов будет тому с полтретьятцеть, как я Дмитрия зрел. И тож в домовине, бездыханна… Ино тот вроде помене бысть. Да сице не вельми важно. Кто царевича знал, тех ныне нету. Няньку и мамок всех тады еще порешили. Матерь его, Марья, далече — на Выксе монашствует, по-за Череповцом. Токмо, помню, у царевича по телу знаки были: одесную от носа брадавка, на шуйном плечике красна родинка.

Так-так, соображал Ластик, вынужденный обходиться без перевода: Василий Иванович когда-то видел этого самого Дмитрия, причем тоже в гробу, но это было давно, и князь толком не помнит, как царевич выглядит. А родинка на не поймешь каком плечике и «брадавка», это, наверное, особые приметы.

— То мне ведомо, боярин, — сказал Ондрейка. — Вборзе исделаю — и родинку, и брадавку. Отойдиткось на мало время. И свечечку забери, я твоей милости после посвечу — узришь, яко отрок будет глядеть во гробе, пред народом.