Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Орлов Владимир Николаевич - Страница 24

3

Владимир Соловьев был богословом, философом, публицистом, литературным критиком и лирическим поэтом. В русском обществе он занимал положение совершенно особое – ему «не было приюта меж двух враждебных станов», он не уживался ни с либералами, ни с ретроградами, ни с западниками, ни со славянофилами, ни с церковниками, ни с писателями.

Образ его двоится. Он взывал о милосердии для цареубийц-первомартовцев – и приветствовал Вильгельма II, выступившего инициатором жестокого подавления боксерского восстания в Китае, резко критиковал казенную церковь – и мечтал об установлении всемирной церковной власти; отвергая эстетскую теорию «искусства для искусства», высоко оцепил «положительную эстетику» Чернышевского – и видел в искусстве путь к религиозному служению, писал проникновенные стихи о таинственных видениях – и сочинил веселую комедию «Белая лилия», где в юмористическом духе перетолкованы самые заветные для него мистические темы, всерьез предвещал «наступающий конец мира» – и изощрялся в юмористических стихах, эпиграммах, пародиях.

На всем, что Соловьев писал, лежала печать двусмысленности. На полях богословских рукописей он чертит измененным почерком, как бы в трансе, нечто любовное за подписью «S», предоставляя своим поклонникам догадываться – то ли это условное обозначение божественной Софии Премудрости, то ли инициал Софьи Петровны Хитрово, к которой он был неравнодушен. В программной для Соловьева поэме «Три свидания» уверения в том, что он «ощутил сиянье божества», перемежаются с нарочито заземленными бытовыми подробностями, так что не всегда можно уловить грань, где кончается высокая мистика и начинается пародия. Все в нем было странно и противоречиво – и его издевательские шутки, и даже его неудержимый, захлебывающийся хохот, который одним казался простодушно-детским, другим – страшным.

В основе религиозно-мистического учения Владимира Соловьева лежала древняя платоновская идея двоемирия: земная жизнь – это всего лишь отображение, бледный отсвет и искаженное подобие потустороннего, постигаемого одной верой, сверхчувственного мира «высшей» и «подлинной» реальности.

вот сжатое, переложенное в стихи обоснование главной идеи соловьевской спиритуалистики: земное существование человека совместимо с духовным проникновением в «иные миры».

Не менее важную роль в теории и проповеди Соловьева играли христианские надежды на духовное очищение человечества во всемирной катастрофе, которая принесет одновременно и гибель старому порядку и возрождение к новой, лучшей жизни. Соловьев провозгласил, что старый мир, изменивший божеской правде и погрязший в грехах, уже заканчивает круг своего существования и что приближается предсказанная в Апокалипсисе «эра Третьего Завета», когда будут наконец разрешены все противоречия, искони заложенные в природе, в человеческом обществе, в самом человеке, и на Земле воцарятся мир, справедливость и христианская любовь.

Эта утопия была истолкована Соловьевым не в ортодоксально-церковном, но тоже мистическом духе. Божественная сила, призванная возродить и преобразить человечество, воплощена в философских сочинениях и стихах Соловьева в чисто мифологических образах Софии Премудрости, Мировой Души, Вечной Женственности, Девы Радужных Ворот, заимствованных из учений гностиков, новоплатоников и других представителей мистической философии древности. Мировая Душа (или что то же – Вечная Женственность), по Соловьеву, есть некое одухотворенное начало Вселенной, «единая внутренняя природа мира». Ей суждено в последние, предвещанные времена спасти и обновить мир, ознаменовав «высшее идеальное единство» – божественную гармонию истинно человеческой, просветленной жизни.

Соловьев ратовал за целостное мировоззрение и цельную человеческую личность. Смысл своей проповеди он видел в «осуществлении положительного всеединства в жизни, знании и творчестве» – в «великом синтезе» отвлеченных, идеально-умозрительных и реальных, практически-деятельных начал. Отсюда вырастала соловьевская концепция гармонического, целостного (духовно-чувственного) человека.

Эта сторона учения Соловьева и была прежде всего и больше всего воспринята его юными поклонниками. Собственно богословские теории Соловьева, его утопическое учение о теократии (всемирном господстве объединенной, общечеловеческой католически-православной церкви) не имели для них особой притягательности; один Сергей Соловьев был убежденным церковником и утверждал, что «вся мистика – в символе веры», а все остальное в ней – «от Антихриста».

Зато эсхатологические предчувствия и мессианские надежды, особенно страстно высказанные в последнем сочинении Соловьева «Три разговора», наилучшим образом отвечали тревожным ощущениям и переживаниям «детей рубежа», которые почуяли приближение чреватых последствиями «бурь и бед», но не имели сколько-нибудь ясного представления о природе и реальном содержании начавшегося всемирно-исторического процесса.

Нужно заметить, однако, что сам Соловьев высказывался о грядущем мировом перевороте с известной осторожностью, умеряя пыл своих слишком нетерпеливых адептов. Заверяя одного из них, что «прежняя историческая канитель кончилась», он тут же оговорился: «Ну, а дальнейшее: не нам дано ведать времена и сроки».

Мечта о духовном преображении человечества в «новой жизни», что должна наступить мгновенно, в порядке осуществленного чуда, полонила воображение новых мифотворцев. Они воодушевлялись утешительными надеждами. Вот стихи Сергея Соловьева (февраль 1901 года):

При всем том мистическую веру соловьевцев не следует понимать плоско и однозначно – как просто «уход от жизни». Нет, ими владело то чувство, о котором сказал Достоевский по поводу «русских мальчиков», что только и думают о «мировых вопросах» – есть ли бог и бессмертие, «а если в бога не веруют, то – о социализме, о переделке всего человечества по новому штату». Другое дело, что соловьевцы подошли к решению «мировых вопросов», как выразился тот же Достоевский, «с другого конца». Сами-то они верили, что способны в личном мистическом опыте обрести единство и согласие с миром.

«Безбрежное ринулось в берега старой жизни; а вечное показало себя среди времени… Все казалось новым, охваченным зорями космической и исторической важности: борьба света с тьмой, происходящая уже в атмосфере душевных событий, еще не сгущенной до явных событий истории, подготовляющей их; в чем конкретно события эти – сказать было трудно: и «видящие» расходились в догадках» (Андрей Белый).

Сказано справедливо и точно: «душевные события», волновавшие соловьевцев, происходили вне прямой связи с конкретными «событиями истории». Провозвестники «новой жизни» оставались в плену романтического идеализма, утратив чувство исторической реальности. Трезвое понимание закономерностей общественно-исторического развития подменялось в их распаленном воображении утопическими надеждами на некое вселенское чудо, предстающее в образе далеких и манящих «зорь».