У птенцов подрастают крылья - Скребицкий Георгий Алексеевич - Страница 96

— Вот уж что похвалила… — рассмеялась Нина.

— А что, разве это плохо? — перебила Маша. — По-моему, очень хорошо. Мне нравится! — решительно закончила она и неожиданно обратилась ко мне: — А вам?

— Мне тоже нравится, даже очень нравится, — поспешил согласиться я.

— Ну, Юра у нас известный поклонник всякой живности, — вставила Нина. — Дай ему волю, он бы в городе не только гусей и поросят, а и зайцев, лисиц и медведей бы развел.

— Ой как хорошо! — воскликнула, обрадовавшись, Маша. — Давайте правда разведем?

— Я бы и вправду не прочь, только вряд ли они захотят тут жить, рядом с такими вот, как Нина.

— Да, я уж предпочитаю с людьми, а не со зверятами жить, — подтвердила Нина.

— А я бы с удовольствием с разной лесной тварью пожила, — призналась Маша.

Я слушал эти слова. В них не чувствовалось никакого кокетства, а, наоборот, что-то удивительно простое, откровенное, даже, пожалуй, детское.

Мне сразу все в Маше очень понравилось, а главное, показалось таким привлекательным, чем-то даже родным.

— Пойдемте к речке пройдемся, — предложила Маша, — там сейчас лягушки, наверное, поют, здорово, по-весеннему. Хорошо, что настала весна! Я больше всего, даже больше, чем лето, весну люблю: все расцветает, все оживает. И на душе так хорошо, так хорошо! А вы какое время года больше всего любите? — опять обратилась она ко мне.

Я хотел было ответить, что тоже весну, но Нина опередила меня:

— Осень. Он больше всего осень любит, мелкий дождик, и сырость, и туман…

— Почему? — удивилась Маша.

— Потому что ему тогда лучше всего за зайцами охотиться.

— А вы охотник? — с живостью спросила Маша. И, не дожидаясь моего ответа, заговорила сама: — Как это, наверное, интересно, как мне хотелось бы тоже на охоте побывать! Возьмите меня как-нибудь, пожалуйста, я вам не помешаю.

— Увы, это уже невозможно, — с грустью ответил я.

— Почему невозможно?

— Потому что я скоро уеду в Москву, в институт готовиться. Я в этом году уже кончил школу.

— Как жаа-алко! — протянула с явным огорчением Маша, но тут же повеселела. — Не беда, вы ведь на зимние каникулы приедете, тогда и поохотимся.

— Ну, это другое дело, — повеселел и я.

Мы все трое пошли к речке. Действительно, лягушки так пели в речной заводи, как я, пожалуй, еще ни разу не слышал. А может, мне показалось: ведь все было удивительно хорошо в этот теплый майский вечер.

Домой я вернулся часов в десять вечера.

— Ну вот и освежился, — одобрительно сказала мама, встречая меня. — Иди в столовую, я ужин тебе оставила. Мы с Михалычем уже поужинали.

— А, это Юра вернулся! — услышал я веселый Михалычин голос из кабинета. — Ну иди, иди сюда!

Я вошел. Михалыч сидел за столом и перелистывал книгу — стихи Алексея Толстого.

продекламировал он. Потом поднял глаза от книги и лукаво, как-то многозначительно спросил:

— Ну-с, и как же наши дела?

— Какие дела? — переспросил я.

Вместо ответа Михалыч перевернул несколько страниц и опять продекламировал, уже из баллады «Алеша Попович»:

Неплохо, братец мой, написано, правда ведь?

— Хорошие стихи, — охотно согласился я.

— И очень даже, — опять с каким-то особым смыслом сказал Михалыч. — И очень даже, — еще раз повторил он.

Ах Михалыч, Михалыч! Он видел человеческое сердце насквозь. Недаром же он был доктор.

— Да, братец мой, — протянул Михалыч, закрывая книгу, — сердце — это не камень. Ну, спокойной ночи, приятных сновидений. Особенно приятных!

— Спокойной ночи! — с радостью ответил я.

«И ЖИЗНЬ, И СЛЕЗЫ, И ЛЮБОВЬ»

Все было хорошо, удивительно хорошо в эту солнечную, светлую весну. Омрачало только сознание, что уже скоро надо уезжать в Москву. Да, уезжать, и надолго: до самых зимних каникул расстаться с дорогой Чернью. А в эту весну она стала мне еще в тысячи раз милей и дороже.

С Машей мы виделись почти каждый день. Я как-то сразу приободрился, даже занятия по математике пошли лучше. Решаешь, бывало, задачу, решишь и тут же подумаешь: «А вечером Машу увижу». И так хорошо на душе станет, даже алгебра и та милее.

Занятия в школе кончились. Был выпускной вечер. Но он прошел не очень радостно. Не знаю, как другим ребятам, но мне было грустно, жалко расставаться со школой, товарищами, учителями, в особенности с Владимиром Михайловичем.

На прощание он сказал речь, очень хорошую, даже трогательную; под конец и сам расстроился, чуть не заплакал.

И нам всем стало грустно, жалко расставаться.

После вечера мы с Машей пошли гулять к реке. Было уже очень поздно, но Маша махнула рукой:

— А, будь что будет. Достанется от мамы, ну да не беда. Скажу, на выпускном вечере у вас засиделась.

Когда мы спустились с косогора к реке, на востоке уже чуть-чуть заалело. Занималась заря. Впрочем, она и не гасла: ведь в эту пору, в начале лета, так и говорится, что «заря с зарей сходятся — вечерняя утренней свой свет передает».

В затонах и заводях на разные голоса кричали лягушки, а в заречных лугах им вторили коростели и перепела.

Над водой, отражавшей розоватый свет зари, то и дело бесшумно проносились летучие мыши. Они делали в воздухе замысловатые петли, гонялись за ночными бабочками и комарами.

Изредка с глухим жужжанием стрелой проносился навозный жук. Он несся стремительно куда-то вдаль, очевидно, в поисках подходящего места для устройства своего гнезда и откладки яичек.

Прозрачная летняя ночь была полна движения и звуков.

— Слушайте, слушайте! — вдруг схватила меня за руку Маша. — Слышите?!

Откуда-то издалека до моего слуха долетели отзвуки соловьиной песни.

Я вспомнил про старый заброшенный сад в конце города. Там мы с Сережей в былые годы осенью стреляли из «монтекристо» дроздов.

«Вот и это уже прошло, — с грустью подумал я. — Сережа в Москве. Больше уж мы никогда с ним не пойдем в этот сад охотиться за дроздами. Да и мне уже скоро уезжать в Москву…»

И, как бы отвечая на мои мысли, из-за дальнего леса, будто с самого края земли, гулко и протяжно загудел паровоз.

Как я любил раньше, когда вдруг среди ночи где-то вдали раздастся паровозный гудок, будто позовет тебя в другой, неведомый мир — к морю, в горы или в огромный, кипящий жизнью город!.. А вот теперь в первый раз в жизни этот гудок прозвучал как прощание с чем-то родным, с чем так мучительно трудно расставаться.

— О чем вы задумались, отчего такой грустный? — трогая меня за рукав, с участием спросила Машенька. — Кончили школу и не радуетесь.

— Не хочется в Москву уезжать, — признался я.

— Почему не хочется, разве в Москве хуже, чем здесь?

— Может, и не хуже, да мне не хочется.

— Почему, ну почему, скажите? настаивала Маша, лукаво заглядывая в глаза.

— Потому, ну потому, что вас там не будет.

Машенька покраснела так, что даже в сумерках это было заметно.

Она опустила голову. Несколько минут молчала. Потом подняла ее и посмотрела на меня так, будто увидела что-то новое.

— Вам правда не хочется от меня уезжать?

— Правда.

— Так не уезжайте. Раже это обязательно нужно?

— Обязательно. Я бы ни за что не уехал.