У птенцов подрастают крылья - Скребицкий Георгий Алексеевич - Страница 42

Наконец наступил день самого представления. Все мы — устроители и участники — страшно волновались. Пришли в училище с самого утра. О занятиях в этот день, конечно, и речи не было, какие там занятия! Сцену особенно устраивать не пришлось. Подмостки были давно уже сделаны в конце коридора. Оставалось только повесить занавес; он тоже имелся. Изредка в городском училище и раньше устраивали школьные вечера, поэтому все было уже налажено. Отовсюду — из классов, из кабинетов, из учительской — мы собрали все стулья, табуретки, лавки. Все что расставили рядами в коридоре. Места для зрителей были готовы. Проверили, в порядке ли, настроены ли музыкальные инструменты, еще раз прорепетировали музыкальные номера оркестра и хора. Прорепетировали и наши сценки. Все отлично. Особенно хороши «вареники» — прямо как живые, так и прыгают в рот Пацюку.

Наш номер с Колей — «Чичиков у Ноздрева» — тоже, кажется, идет неплохо. Оставалось ждать вечера. Перед самым представлением я сбегал домой, наскоро поел — и обратно в школу.

Уже стемнело. В школе зажгли лампы. Понемногу в зрительный зал, вернее, в наш школьный коридор, стала сходиться публика. Пришли и мама с Михалычем, и тетка Дарья. Им всем я принес пригласительные билеты. Особенно довольна осталась приглашением тетка Дарья.

— Это что ж за представление? Вроде балагана на ярмарке? — спросила она.

Я сказал, что да, вроде этого.

— А Петрушка тоже будет? — заинтересовалась Дарья. — Я дюже Петрушку люблю.

— Нет, Петрушки не будет, — отвечал я, — но вместо него будет другое, еще смешнее.

— Я смешное люблю. Я охотница посмеяться, — а зала Дарья и спрятала пригласительный билет за образок, где у нее хранились важные бумаги.

На наш вечер тетка Дарья пришла в своем самом нарядном платье, которое она надевала только по праздникам в церковь.

Все трое — мама, Дарья и Михалыч — уселись в первом ряду прямо напротив сцены. Все это я видел в щелку опущенного занавеса. Мы — участники спектакля — находились «за кулисами», то есть в классе, который примыкал к самому концу коридора. Выход из класса был прямо на сцену.

И вот вечер начался. Его открыл Николай Дмитриевич. Он сказал краткую речь о том, что теперь в революционной России и школа строится по-новому. Что теперь она идет рука об руку с жизнью, что в программу введен ручной труд, что ребята стали настоящими хозяевами школы: сами заботятся о ней, сами ездили в лес и запасли на зиму дрова. Что все это важно не только с хозяйственной стороны, но и с педагогической, приучает ребят по-новому смотреть и на школу, и вообще на жизнь, не быть белоручками, а строить самим эту новую счастливую жизнь «своей мозолистой рукой». На этом Николай Дмитриевич кончил речь. Зал ему дружно зааплодировал.

Потом выступил хор, пели революционные песни. Потом читали стихи, и в конце первого отделения Лева прочел свою мелодекламацию. Это был самый сильный номер. И читал Лева очень здорово, прямо как настоящий артист.

Маргарита Ивановна сыграла что-то очень печальное, сыграла и затихла.

В публике тишина — ни хлопков, ни движения. Занавес задернули, и тут все в зале как закричат: «Браво, бис, бис, бис!»

Так и заставили Леву с Маргаритой Ивановной еще повторить весь свой номер.

После этого был сделан маленький перерыв — антракт, чтобы кто хочет из публики мог бы пойти во двор покурить и вообще немножко освежиться.

Второе отделение нашего вечера начиналось выступлением оркестра. Он сыграл очень хорошо: ни струна ни у кого не лопнула, ни инструмент не расстроился, все прошло как по маслу.

Наши сценки «Пацюк с варениками» и «Чичиков у Ноздрева» мы решили оставить под самый конец, чтобы напоследок всех развеселить.

Перед сценкой с варениками выступил Николай Дмитриевич и коротко рассказал ее содержание, так как сцена должна быть немая, без всяких слов.

Пока Николай Дмитриевич рассказывал, Толька так загримировался Пацюком, что мы как глянули на него — так и прыснули со смеха: ну и хорош! Толстый-претолстый, голова совсем голая, только на макушке длинный чуб оставлен. Это он материнский розовый чулок на голову натянул. А уж рожа, точно блин на масленицу, так и сияет.

Уселся Толька посреди сцены. Перед ним табуретка скатеркой покрыта, на ней миска с варениками.

Правда, у Гоголя миска прямо на полу стоит, но на табуретке виднее.

Лева за сценой разобрал все свои нитки, как вожжи, какая куда следует, и тихо скомандовал: «Готово, занавес!»

Занавес раздвинулся. В зале раздался шепот удивления и сдержанный смех.

Я глядел в щелку двери из-за кулис. Глядел на публику, но главное, конечно, на маму, Михалыча и гетку Дарью. Вот на Дарью-то очень стоило поглядеть. Она как увидела Пацюка — даже руками всплеснула да так и замерла.

Между тем Пацюк собрался завтракать. Он разинул свой огромный рот и поманил в него кого-то пальцем.

В тот же миг беленький вареник, аппетитно поблескивая масляным бочком, словно бабочка, выпорхнул из миски и сделал в воздухе ловкое антраша.

Пацюк поманил его к себе пальцем и еще раз красноречиво пригласил к себе в рот. Вареник не заставил себя долго просить. Весело приплясывая в воздухе, он поскакал прямо в рот Пацюку. Тот только чуть-чуть подправил его туда пальцем, даже не подправил, а так, просто дружески напутствовал.

Съел один, отдохнул и вновь пригласил уже второй.

И тот уже пляшет в воздухе.

— Батюшки мои! Да что ж это деется! — вдруг послышался в зале восхищенный Дарьин голос.

Я опять глянул в щелку.

Дарья от изумления даже встала со своего места, загораживая сцену всем сидящим за ней.

— Сядьте, сядьте! — послышался шепот сзади.

Мама держала Дарью за руку, стараясь посадить на место, но Дарья и слушать не хотела.

— Да погоди ты, — отмахивалась она от мамы, — дай-ка я туда слазю, гляну, как же это у них там пристроено!

Насилу ее усадили на место.

Пацюк съел подряд четыре вареника, потом махнул миске, что больше не хочет, и табуретка вместе с миской, важно переваливаясь с боку на бок, не спеша побрела со сцены под дружные рукоплескания публики.

Номер удался на славу!

— Ну, теперь только с последним не подкачать бы, — волнуясь, говорил Толя за кулисами, садясь перегримироваться из Пацюка в Ноздрева.

Между этими номерами опять выступил хор, но теперь уже не с революционными, а с народными песнями. Пока они пели, мы с Толей загримировались. Толя был опять очень хорош. Весь взлохмаченный, красный, возбужденный.

Наша сцена начиналась с игры Чичикова и Ноздрева в шашки. Так же, как перед сценой с Пацюком, выступил Николай Дмитриевич и вкратце рассказал, о чем будет идти речь.

Мы уселись за столик. Я чувствовал, что сердце у меня так колотится, вот-вот разорвется. Перед глазами плавали сине-красные круги. Ведь это было мое первое выступление на сцене.

Вот зашелестел, раздвигаясь, занавес.

Я искоса глянул в зал, но не увидел ничьих лиц: одни какие-то белые расплывчатые пятна.

— Говори, говори, — зашептал мне Толя.

— «Давненько не брал я в руки шашек!» — каким-то не своим, замогильным голосом произнес я.

— «Знаем мы вас, как вы плохо играете!» — лукаво ответил мне Толя — Ноздрев.

— «Давненько не брал я в руки шашек», — повторил я.

— «Знаем мы вас, как вы плохо играете-с!..»

Задорный, даже какой-то бесшабашный голос Тольки да и весь его вид, такой лихой, такой самоуверенный, ободрил и меня. Страх мой понемногу исчез, и дело пошло на лад. В заключительной сцене, когда Чичиков замечает, что Ноздрев сплутовал, я совсем разгорячился и начал спорить с Толей, будто с настоящим Ноздревым. А уж про Толю и говорить нечего. Под конец он так разошелся и так налетел на меня, размахивая огромным самодельным чубуком, что я не на шутку перепугался: сейчас отколотит! Потом поди доказывай, что это не по Гоголю. К счастью, в самый критический момент задернулся занавес, и я был спасен.

— Жаль, поспешили! Только хотел тебе разок поддать! — воскликнул Толя — Ноздрев, все еще переживая нашу «ссору».